Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

В этих разговорах о прошлом прошел мой первый вечер в женской тюрьме. Была уже глубокая ночь, когда гр. Татищев покинул мою кровать и перебрался на свою, а я после долгих месяцев лежания на мокром каменном полу растянулся на настоящей кровати и сейчас же заснул. Это был первый крепкий сой, а не то забытье с кошмарами, столь мучившими меня раньше.

XIII

Первый день в тюремном лазарете начался очень рано. Было еще совсем темно, когда меня разбудила вчерашняя низенькая сестра милосердия. Она просила заполнить листок со сведениями о вновь прибывших. У сестры был какой-то таинственный вид. Она была, видимо, чем-то весьма возбуждена, с любопытством следила за словами, выходившими из-под моего карандаша, и сейчас же шепотом стала делиться впечатлениями.

– Ах! Так вот кто вы такой, – быстро говорила она, – бывший офицер, пожалуй, еще и гвардеец… Знаете, кого к нам сейчас привели, саму Вырубову!

– Как, она здесь? Анна Александровна? – воскликнул я от неожиданности.

– Здесь, здесь! – уже совсем сияла от удовольствия сестра. – На моем дежурстве и привели, сидит теперь внизу, в камере под вами, в женском отделении лазарета.

– Что, она очень больна? – спросил я.

– Здоровешенька! Толстая, веселая, только без костылей ходить не может, я у нее сейчас была, и совсем она не страшная, а очень даже любезная.

– А что, повидать ее как-нибудь нельзя? – спрашивал я.

– Что вы, что вы! – испуганно замахала рукой сестра милосердия. – Из камеры выходить нельзя, никаких свиданий не допускается, за нами еще больше следят, чем за вами. Да успокойтесь, вы ее каждый день увидите в окно, как она будет в садике гулять. Ее будут выводить на прогулку отдельно от других, не хотят смешивать с другими. Оно и понятно, мало ли что может выйти. Да вы ее, видно, хорошо знаете?

– Как не знать, – отвечал я, – приходилось подолгу бывать вместе.

– Вот как! – протянула сестра. – Я тогда непременно ей скажу, что и вы здесь, она уже спрашивала, нет ли тут кого из знакомых. Про графа-то (Татищева Д. Н. – О. Б.) я уже ей говорила. Не хотите ли еще чего передать ей? – И сестра с любопытством уставилась на меня.

– Передайте ей, пожалуйста, что я много ей кланяюсь и желаю скорейшего освобождения.

– Хорошо, хорошо, – уже совсем почти неслышным шепотом заговорила маленькая сестра, – только, пожалуйста, будьте осторожнее, чтобы не заметили, что мы говорим о Вырубовой. – И она быстро вышла, все еще продолжая радоваться своей новости.

Известие, что А. А. Вырубова жива, не замучена и находится под одной тюремной кровлей со мною, меня не только приятно взволновало, но и искренне обрадовало. Это был второй кусочек прежней сгинувшей жизни, который мне так неожиданно дарила женская тюрьма.

С Анной Александровной, как я уже сказал в моих предыдущих воспоминаниях, мне часто приходилось встречаться как в Александровском дворце, так и во время пребывания Их Величеств в Шхерах и на Южном берегу Крыма. В наших характерах, мировоззрениях, вкусах и привычках было мало общего, что могло бы меня особенно сблизить с нею. Мне думается, что это же она чувствовала очень часто и сама. Но она искренно любила тех, кого любил сердечно и я, пользовалась их расположением, была религиозной, глубоко верующей и много страдала в тюрьме от людей, которых и я всем существом презирал. К ее судьбе я не был поэтому равнодушен, но из всего того, что с ней случилось после революционного бунта, я знал только, что ее, совершенно больную, арестовало Временное правительство и отправило в крепость, где она ожидала суда и расправы. Куда она девалась потом, и газеты, и слухи, доходившие до моей глуши и до моих тюрем, говорили разное, одно другого невероятнее. Все это заставляло предполагать или о ее полном спасении, или о ее очень жестоком конце. К счастью, последнего теперь не было, и я был очень доволен. Но, несмотря на все мое желание поговорить с ней, мне этого так и не удалось. Она сидела в другом этаже, чем я, куда проникнуть было нельзя, и находилась под особым, неослабным наблюдением. Я видел лишь издали два раза из моего окна, как она гуляла в тюремном садике в сопровождении надзирательницы. Тогда выпал первый снег, и она, видимо, радовалась ему, как ребенок, смеялась и шутила со своей спутницей. Несмотря на поврежденную ногу, движения ее были даже более быстрыми и свободными, чем раньше. Я вспоминаю, что ее тогдашнее хорошее настроение сильно укрепляло мою затаенную надежду, что с царской семьей, «наверное, еще ничего худого пока не случилось»… Эти прогулки Анны Александровны всегда притягивали много любопытных к тюремным окнам. Я не знаю точно, когда она покинула нашу тюрьму. Помню только, что ее выпустили или перевели в другое место задолго до меня. Вскоре после моего перевода в тюремный лазарет я и гр. Татищев получили от нее коротенькую записку, которую с необычайной таинственностью принесла, оглядываясь по сторонам, прежняя сестра милосердия.

В записке Анна Александровна заботливо спрашивала у нас, не очень ли мы голодаем, и предлагала поделиться с нами своими припасами. О судьбе царской семьи она не упоминала ни слова, и это меня тревожило. Мы тогда поблагодарили ее за сердечную заботливость, но от провизии отказались, так как и нас наши домашние не забывали…

Вскоре после ухода сестры милосердия камера наша проснулась, и произошло мое первое знакомство с новыми товарищами по несчастью. Почти все были в разное время привезены сюда из крепости и находились в лазарете уже давно. Из них, кроме Татищева с сыном, я запомнил рослого и моложавого архимандрита Алмазова, старенького соборного протоиерея с Петербургской стороны, бывшего нашим старостой, гитариста Сартинского Бея да того мальчика-красноармейца из состава семеновского караула, который столь жалобно кричал в Трубецком каземате. Остальных я уже забыл, так как они вскоре, по «амнистии» в день годовщины большевистской революции, были освобождены. Какую вину должна была простить эта амнистия, конечно, никто не знал, но разговор о ней в то мое первое утро велся особенно оживленно. В этих разговорах я и не заметил, как открылась дверь и к нам вошла в сопровождении дежурной сестры молодая женщина-врач. Приветливо поздоровавшись с нами, она начала медленно обходить больных. Из моих вчерашних бесед с гр. Татищевым я уже знал, что ее зовут Верой Николаевной, что фамилия у нее какая-то русская и что ее, как и старшего тюремного доктора, г-жу Попову, все очень любят. На меня пришедшая произвела также самое приятное впечатление. Мне понравилась вся ее молодая, хотя тяжеловатая, но стройная фигура, ее большие, серьезные глаза, а больше всего те спокойные, немного застенчивые движения, с какими она осматривала и выслушивала больных. В ней явно чувствовался еще совсем молодой врач, терпеливо относящийся ко всевозможным, порою забавным жалобам больных. Говорила она также спокойно, просто, почти не улыбаясь, а лишь краснея, когда к ней обращались с шутливыми, но безобидными похвалами. В те дни, когда все было взвинчено, безумствовало, отчаивалось, негодовало или было совершенно подавлено, такие спокойные фигуры невольно притягивали к себе внимание, в особенности в тюрьме. Необходима была большая выдержка и громадная сила воли, чтобы делать свое дело по-прежнему, не замечая совершавшейся вакханалии вокруг.