Избранное - Дюла Ийеш

Как по удару гонга раздвигается декорация, так вдруг открылся, посветлел перед нами горизонт. Дороги, тянувшиеся на все четыре стороны света, сразу обрели для нас смысл и значение: наконец-то одной из них воспользуемся и мы! Но которой же? Отец, соблазненный свободой, пока не хотел ехать в Другую пусту. Он дал себе время сориентироваться и присмотреться к обстановке, ему хотелось немного оглядеться вокруг. Он решил поехать в Пешт, сдать там экзамены на механика по обслуживанию мельниц и дизельных двигателей и попытаться устроиться на какой-нибудь завод, то есть попробовать, что это такое — заводская жизнь. Семью он с собой, разумеется, сейчас в Пешт не возьмет, на это время мы должны будем пристроиться где-нибудь в деревне. И он сразу же начал учиться. Словно готовился в исследовательскую экспедицию в некую экзотическую страну. С гордостью, благоговейно взирали мы на него, так, наверное, смотрят волчата на волка, отправляющегося на охоту.

Родители матери хотели, чтобы мы поселились у них. Но родные отца приняли его план относительно Пешта с возмущением: сами они страшились Пешта, чувствовали к нему отвращение, он был в их глазах вертепом разврата. Если бы отец опустился до положения свинопаса, они перенесли бы это легче, чем превращение его в заводского рабочего. Они охотнее согласились бы, чтобы он поехал в Америку, которая не казалась им такой чужой и далекой, как Уйпешт. И весьма резонно: из Америки возвращение возможно, из Уйпешта — никогда. В намерении отца они почуяли предприимчивый, беспокойный дух семьи матери, который увлек и их Яноша. Вот когда начали раскрываться их объятия, сердца и даже кошельки, как будто нашу семью нужно было спасать от смертельной угрозы или от какого-то страшного колдовства. Мать остерегалась — и не без оснований — этой помощи. Семья отца, доселе таившаяся где-то в темной глубине, не выказывая к нам никакого участия, зашевелилась и, подобно гигантскому осьминогу, протянула к нам свои щупальца. И если родичи отца уже не могли сорвать его поездку в Будапешт, то они изо всех сил настаивали, чтобы мы переселились в Озору. И вот мы направились в сторону Озоры на четырех повозках, увязавших в грязи по самые оси. Но, как несколько лет назад мы с матерью, так и теперь уже всей семьей остановились на полпути. Сняли комнату у мясника в Шимонторне.

Денег, к сожалению, у нас почти не было. Те деньги, которые родители наши по увещеванию бабушки кое-как накопили в течение многих лот, отец дал взаймы одному из своих шуринов и больше их не видел. Была у нас лишь сумма, полученная при ликвидации нашего небольшого хозяйства. Но отец не хотел трогать эти деньги, предназначив их на созидание будущего, на какое-нибудь подходящее дело. Положил их в книжечку и носил с собой, чтобы они всегда были у него под рукой.

С легким сердцем покинули мы Рацэгреш. Немножко всплакнули, когда обнимались по очереди со старыми добрыми знакомыми, мы были растроганны. Однако навернувшиеся было слезы быстро испарились; выехав в поле, мы уже улыбались и готовы были запеть. С верой смотрели мы в будущее, которое чудилось нам где-то за колокольнями двух церквей Шимонторни, над сохранившейся башней древней крепости. Отец весело месил грязь, переходя от одной повозки к другой. Все время шутил. Однажды он сказал помощнику управляющего: «Если я когда-нибудь вырвусь из этой проклятой дыры, у второго же тополя забуду начисто эту пусту и даже не оглянусь». Сейчас он, видимо, вспомнил про это и старался выполнить свое обещание. Сам не оглядывался, а только все время спрашивал нас, видна ли еще пуста.

Однако, когда мы въехали в село, когда с обеих сторон выложенной камнем дороги стали тесниться дома, настроение у нас упало, и отец тоже уже шел молча. Я сидел на верху второго воза высотой с целый стог и держал на коленях курицу-наседку. И вдруг меня охватил ужас: словно я плыл на корабле между опасных утесов, боясь взглянуть вниз; я смотрел на серое зимнее небо, на голые верхушки деревьев — эти последние признаки погрузившегося в вечность мира. К счастью, долго бродить по селу нам не пришлось. Наше новое место было на краю села, где жили желлеры. Как только мы прибыли, мать, руководствуясь безошибочным чутьем, первым делом расставила кровати, подмела полы, затопила печь и уложила нас спать, хотя на дворе было еще светло. Она приучала нас к новому месту, как принято приучать животных, — сном.

Через день или два отец уехал; стали ходить в школу и брат с сестрой. Мы остались с матерью вдвоем. Я должен был бы пойти в начальную школу Шимонторни; но вот уж и рождественские каникулы прошли, а мы все еще тянули. В течение многих педель мы знакомились с селом только через окно. Мы всего боялись и ели яблоки.

Отец решил с толком использовать деньги, полученные за проданных коров и свиней, и в качестве первого шага на пути предприимчивости купил в день отъезда из пусты воз яблок: кто-то уверил его, что весной он получит за них двойную цену. Купил он их не глядя и забыл даже сказать нам об этом… И вот в один прекрасный день нам привезли целый воз яблок, наполовину уже испорченных: эти-то подпорченные яблоки нам и нужно было поскорее съесть. Остальные мы разложили в нашей комнате на полу, чтобы можно было вовремя заметить, какие начинают портиться, и своевременно съесть их. Яблоки портились наперегонки, и мы тоже наперегонки их ели. За месяц мы управились со всем возом. Между тем мы что-то шили, читали, рассказывали друг другу и были счастливы, как никогда.

Испуганно прижимались мы друг к дружке, когда кто-либо стучал к нам дверь. А ведь мы оба уже бывали в селах, в Озоре, в Цеце; не один месяц прожил я в Варшаде. Но тогда мы были в гостях и родную землю пусты чувствовали у себя под ногами даже издали. Здесь же мы были пришлыми, чужими. Нам казалось, что жители смотрят на нас так, словно хотят сжить со свету. Мы боялись показываться людям на глаза. Как-то мать послала меня в лавку за нитками, которая была в самом центре села. Идти нужно было по мосту, по тому самому железному мосту через речку Шио, по стальным пролетам которого еще совсем недавно так гордо, так победоносно катили мы в адском грохоте копыт и колес. А теперь я униженно прошмыгнул по нему. Долго вертелся около дверей лавки, не смея войти, и наконец вернулся домой, сказав матери, что ниток нет: все проданы. Мать поняла, что я солгал, но поняла почему. «Ну что ж, сынок, ладно, — сказала она с пониманием, словно была соучастницей. — Может, привезут завтра». На другой день мы пошли с ней вместе, взявшись за руки. «Здесь, что ли, ты был?» — спросила она. Я видел, что она и сама робеет, что ей тоже нелегко переступить порог лавки. Наконец мы все-таки открыли дверь со звонком и вошли. Радостные, принесли мы домой нитки, как награду за некий подвиг. Да, мы, люди пусты, лишь теперь почувствовали это по-настоящему.

Мы всего-навсего люди пусты и ничем не отличаемся от других и не пользуемся тут особым почтением, каким пользовалась наша семья в пусте. Как-то раз зашла к нам тетя Кошараш, жена бывшего пастуха в пусте. Много лет назад уехали они из Рацэгреша. Встретили мы ее радостно. В пусте тетя Кошараш могла называть мою мать самое большее — «вы, душа моя», здесь же просто начала говорить ей «ты». Мать обнялась с ней и с удовольствием приняла эту фамильярность. В последующие дни вся семья Кошарашей побывала у нас, а мы — у них. Когда мы впервые возвращались от них домой, молча пробираясь по скользкой крутой дороге, я вдруг осознал, что мы уже не люди пусты, а точно такие же желлеры, такие же «захребетники», как и они.

Две-три улицы Шимонторни скорее походили на городские, чем на сельские. Вокруг католической церкви, почты и старинной крепости, в которой Матяш держал в заточении Михая Силади, жили ремесленники, торговцы-евреи и представители местной интеллигенции. Там же располагался францисканский монастырь, жандармская казарма, сберегательная касса и бордель. Крестьяне постепенно, шаг за шагом, отступали из центра села на окраины. К сожалению, они не могли селиться еще дальше: к селу со всех сторон подходила латифундия, и в некоторых местах так близко, что, выйдя за огород, человек оказывался уже на земле графа. Стесненный, уплотняемый и все дешевле продающий свой труд народ в тяжелых муках выдавил вверх высокую трубу кожевенного завода и несколько его цехов, которые ежегодно надстраивали по этажу. Село росло вверх, в воздух.

Желлеры заселили высокий берег реки, склон горы Може, с которого во время оно турки обстреливали крепость. Жили они в жалких лачугах и мазанках, ничем не лучше, чем в свое время войско, осаждавшее крепость. Тут жили Кошараши, тут же жили и мы. До того самого дня, когда небандский дед — так мы звали его и после переселения всей их семьи в уездный город — приехал навестить нас. Я тогда не все понимал. Бедно ли мы жили? Мы не чувствовали этого. Наша маленькая комнатка и поныне встает в моей памяти как теплое гнездышко, где я был счастлив. А дедушка вознегодовал. «Нет, это место все-таки не для вас», — сказал он, топчась на одном месте в своих огромных сапожищах, в которых и повернуться-то нельзя было в нашей маленькой кухоньке. Он подыскал нам другое жилье.