«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить - Петр Михин

Тогда же за праздничным столом, когда, подвыпив, бывшие начальники были не в меру откровенными, я совсем случайно подслушал разговор о себе: «Живуч был, воевал дерзко и удачливо, пехота любила его, артиллерийским огнем управлял снайперски, за «языком» успешно ходил, но с политработниками не ладил, осведомителем быть отказался да заму командира артполка по строевой по морде съездил, когда тот хотел ударить его, вот и отдали его Звезду за Днестр политработнику».

Прискорбно и обидно было мне слушать такое, хотя была в этих словах и правда. Тогда, на фронте, я и не думал о наградах, даже не заметил, что меня за Днестр ничем не наградили. Но если бы знал, что выживу и что не боевые заслуги, а подхалимаж, терпимость к оскорблению человеческого достоинства решали, буду я Героем или нет, я бы все равно не стал пресмыкаться перед начальством, особенно перед своим замполитом — бездельником и трусом.

И конечно, не стерпел бы мордобоя заместителя командира полка по строевой части майора Мартиросова. Ранее я никогда с ним не общался: он в тылу всегда сидел. Кто-то из высшего начальства пристроил его на всю войну на эту никчемную на фронте должность, лишь бы не убило. Ходил слух, что этот худенький, низкорослый, лысый, уже в годах майор позволял себе бить по лицу высоких, статных красавцев — солдат из знаменного взвода. Чтобы не загудеть на передовую, никто из них не сопротивлялся, сносили его самоуправство. Мартиросов, чтобы казаться полнее и солиднее, даже летом надевал под гимнастерку два шерстяных свитера и умывался в фуражке, чтобы скрыть лысину и казаться выше ростом. Особенно в присутствии хозяйки хаты. Наверное, он не ведал ничего о моих боевых качествах, знал только, что я не пью, не курю и не ругаюсь матом. Вот и решил — больше ему делать было нечего — поднять на меня, по его мнению, безответного, свою ручонку. Пусть по полку пойдет слава: какой сильный и смелый Мартиросов — Михина избил.

Мы в кровавых боях продвигаясь за день на десяток метров, три месяца бились, чтобы продвинуться на шесть километров — от Днестра до противотанкового рва. И, чтобы не терять днем людей на открытой местности, ночами прорыли перекрытый и замаскированный сверху подземный тоннель, по которому и повозки ездили, и люди в безопасности ходили, и связь была протянута. Вот однажды, подвыпив, на повозке с завтраком по тоннелю приехал к нам в противотанковый ров Мартиросов. Отдергивает закрывавшую вход плащ-палатку и просовывается ко мне в блиндажик, где я обитал вместе с телефонистом. Я ему по-доброму:

— Здравия желаю, товарищ майор.

А он:

— Почему честь не отдаешь?!

Ведь знает, что на передовой по команде «смирно» не становятся и чести не отдают, а требует. Да и невозможно в этой конурке в полный рост встать, тут и сидя-то потолка касаешься. Он разворачивается и бьет меня по лицу. У меня реакция быстрая — отбив его руку, я увернулся от удара. Но не стерпел, зло взяло: мы каждый метр кровью залили, чтобы приползти сюда под пулями, а он по подземке на повозке приехал бить нас! И я тут же ногой вышиб его из блиндажика. На этом считал инцидент исчерпанным. Но Мартиросов затаил на меня зло. Я же возмутился тогда и расстроился до глубины души: ну почему я, честно воюющий, ради благосклонности начальства должен сносить оскорбления, терпеть мордобой, унижение человеческого достоинства, потворствовать бездельникам и пьяницам?! Я изо всех сил, не щадя живота своего, воюю, пехота любит меня, комбаты бьются из-за меня, требуют, чтобы именно я их поддерживал. АН нет! Этого, оказывается, недостаточно! Да и не это берется во внимание. Да что мне, думаю, детей крестить с начальством?! Чего ради я должен унижаться?! Не сегодня-завтра меня убьет, а я буду пресмыкаться перед ними!

Майор Гордиенко, когда еще командовал нашим дивизионом, потом он стал командиром артполка, тоже пытался ни за что ударить меня. Но он был здоровее меня, и я не стал давать ему сдачи, а схватился за пистолет. С тех пор он стал уважать меня. Внешне, конечно. А так, постоянно посылал меня на самые опасные задания. Добытые же мной в бою результаты себе присваивал. Однако, учитывая мою удачливость, знания и опыт, назначил командиром дивизиона. Предлагал даже занять должность начальника штаба артполка, но я отказался. Быть поблизости от самодура и унижаться — не в моих было правилах, хотя быть начальником штаба куда безопаснее, чем командовать дивизионом.

И еще. Гордец и позер, не в меру амбициозный, но трусливый служака Гордиенко любил повторять:

— Покы я нэ Гэрой, никто в моем полку Гэроем нэ будэ!

Так и получилось: героические дела в полку были, а Героем никто не стал.

Метко давали прозвища наши предки. Схватывали самые заметные, самые выпирающие черты рода — будь то гордыня или ум, удаль или хвастовство, прозорливость или глупость. Фамилия часто многое говорит о человеке.

Наверное, Мартиросову понравились дикие выходки комполка Гордиенко, по его примеру занялся мордобоем и он. Единственное, что утешало меня тогда, — это то, что, кроме заморыша Мартиросова, примеру Гордиенко больше никто из офицеров не последовал. Да и в других полках этого не было. Только генерал как-то на переправе ударил палкой одного нерасторопного офицера, тот во время бомбежки застопорил своей повозкой движение.

А комсоргу стрелкового полка, который носит мою Звезду, не завидую. Об этом Герое-политработнике до 1970 года я, как и многие, ничего не слышал. Человек он неплохой. Пытался подружиться со мной, все же испытывает угрызения совести. Как-то на ветеранской встрече пожаловался мне: жена и дочь не признают его Героем. Наверное, в порыве откровенности он рассказал им, как Героем стал, вот они и не уважают его. Во время войны я часто поддерживал полк, в котором он служил, но ни разу на передовой его не видел, он постоянно, как и большинство политработников, в тылах обитал. Подо Ржевом, где в боях сто раз умереть можно было, он, мой ровесник, все шесть месяцев на курсах комсоргов при политотделе армии провел.

Симпатичный, угодливый, вот его в политработники и определили. Конечно, он не виноват, что Героем стал. Нужно было кого-то из политических — для счета и для показа, что и политработники воевали, — вот его и вписали в список Героев. Кто, кроме его жены и дочери, знает, как он Героем стал? Никто. Пусть считают, как привыкли читать в газетах, что комсомольские «вожаки» солдат в атаки водили. Да еще и кричали при этом: за Сталина и так далее.

Тогда, на войне, находясь на переднем крае, мы не думали остаться в живых, потому не интересовались наградами. Не до них было. Главное — боевую задачу бы выполнить, побольше немцев истребить да своих солдатиков сберечь. О себе не думали, вроде бы привыкли считать себя «неубиваемыми». Кто же вместо тебя, уже опытного, воевать-то будет?

И все же нам тогда хотелось, чтобы награждали оперативно, прямо на передовой, в присутствии участников и свидетелей боя и подвига. Пока люди еще живы и могут порадоваться, что их подвиг замечен и оценен. А затяжки и проволочки в награждении были выгодны только верхам. По прошествии времени события и люди забывались, и в наградные списки вносились непричастные к боям люди. Строгая засекреченность и тщательное сокрытие полных списков награжденных прикрывали необъективность в награждениях.

Конечно, истинные, настоящие герои рождались в боях на передовой. Их знала и славила вся передовая. Эта по-мужски скупая, но высокая оценка подвига людьми-очевидцами, знающими толк в боях, была самой большой наградой для воина. Готовый каждую минуту умереть, он не рассчитывал получить орден «по итогам года», когда политотдел подобьет наградные «бабки».[8] Иные даже суеверно радовались, что награда обходила их — значит, не убьет в ближайшее время. Но, в любом случае, солдатская молва об истинных героях никогда не доходила до политотдела, потому что политработники всегда держались подальше от передовой и не всегда знали, что там происходит. Хотя о том, кто что сказал, сразу становилось известно в политотделе и особом отделе. Поэтому-то имен настоящих смельчаков и не оказывалось в списках награжденных.

В жизни передовой и тылов постоянно наблюдался некий контраст. Передовая жила своей отчаянной, бурной, полной опасностей, смертей, ранений и страхов, быстротечной жизнью без будущего. А тылы, политотдел, штабы жили мирной, размеренной, обстоятельной, стабильной, тихой и спокойной жизнью, с перспективой на далекое, даже послевоенное будущее. На передовой было не до наград. А тыловики, едва заканчивалась успешная боевая операция, начинали усиленно тереться около начальства в ожидании очередных наград, званий и повышений по службе.

В двух стрелковых полках дивизии служили два талантливейших, героических и удачливых командира батальонов Абаев и Морозов. Их не ранило и не убивало в течение полутора лет, хотя они постоянно были под огнем. На этих двух командирах выезжала вся дивизия. В их батальоны сводили остатки солдат из полков, а то и из всей дивизии. В каких только переделках не побывали их батальоны! И всегда они выходили из них победителями. Я горжусь, что каждый из этих комбатов стремился заполучить в поддержку именно мою артбатарею. Потому что, в отличие от других командиров батарей, я всегда находился рядом с комбатом, в цепи атакующих. К тому же я был, как и они, «неубиваемым». И я никогда не подводил пехотинцев: у самой нашей траншеи останавливал любую атаку противника, а затем катил огневой вал впереди нашей наступающей пехоты, уничтожая отступавших врагов.