Я, Богдан (Исповедь во славе) - Павел Загребельный

Перед битвами невыигранными беспомощно разводят руками. В особенности если силы неравны, когда перевес одной из сторон ошеломляюще велик, когда полководцу победа сама шла в руки, а он отвернулся и отступил, как будто подействовала на него какая-то неведомая высшая воля.

Никто никогда не поймет, почему я не стал брать Львов, еще более непостижимым будет мое стояние под Замостьем.

Я двинулся на Замостье из-под Львова, получив выкуп с города в деньгах и всяких ценностях, чтобы иметь возможность отпустить орду, - дело шло уже к близкой зиме и прокормить столько коней не было никакой возможности.

На Замостье я двинул свое огромное войско, идя по следу Вишневецкого, который там засел, и чтобы ближе стать к Варшаве, создавая необходимую мне опресию на шляхту при элекции короля. Обещал Кривоносу, что отдам ему его ненавистного врага Ярему, а сам где-то в глубине души ощущал чуть ли не такую же самую растревоженность, как и тогда, когда шел на Львов. Был я десятилетним хлопцем, когда умер хозяин и строитель Замостья великий канцлер и гетман Ян Замойский. Король Стефан Баторий любил говорить: "Я властвую над людом, а бог - над совестью". Гетман Замойский, наверное, властвовал и над совестью самого Батория.

Учил короля любви к своим подданным, которых тот, собственно, и не знал как следует: "Можно из поляка Александра, а из литвина Геркулеса сделать. Для этого нужна лишь любовь". Любовь эту он понимал весьма ограниченно и распространял ее лишь на землю Ягеллонов. Дескать, все провинции наши пользуются равными правами, ни одна не несет дополнительного бремени, поэтому следует позаботиться о приобретении земель, которые можно будет нагрузить таким налогом, чтобы облегчить метрополии. Как умел Замойский обременять чужие земли (в особенности же мою), видно было когда он начал строить Замостье. Чудеса рассказывали о городе. Стена такая широкая, что на ней свободно могла разворачиваться карета, запряженная шестериком. Дворцы, костелы, рынки - все из привозного мрамора, и все сделано лучшими художниками и мастерами мира. В Замостье открыт третий, после Кракова и Вильно, университет в Польше. Руководил им Себастьян Клёновский, автор "Флиса" и "Роксолании". К Замойскому тянулись философы, историки, юристы, он был дружен с Яном Кохановским и Шимоном Шимоновичем. Замостье стало образцом мудрости, красоты, богатства, пышности.

Собственно, к этому времени от былой славы мало что осталось, кроме надменности и пышности, но разве порой воспоминания не дороже того, что есть на самом деле?

Я шел под Замостье почти в радости. Был в те дни приветлив и ласков, легкий ко мне имели доступ полковники, каждому я обещал то, что он просил. Полки шли ко мне от Львова грозные и страшные своей многочисленностью, шли с неисчислимыми табунами коней и рогатого скота, прилегающие к дорогам поля на восемь миль покрыли, невозможно было окинуть взором такие плотные полки, но вреда они не причиняли никакого.

"Если бы такая дисциплина была в нашем коронном войске!" - вздыхал Кушевич.

Мог бы он вспомнить вслед за канцлером Альбрихтом Радзивиллом, как по обыкновению возвращалось домой их войско: "И вот весело возвращалось войско, утешаясь миром, а еще больше радуясь надежде возвращения на родину, которая с печалью приняла их в свое лоно, когда жолнеры, будто враги, уничтожали добра шляхетские, духовенства и королевские. Силой требовали деньги, грабили живность. Дошло до того, что запрягали бедных хлопов вместо коней тянуть возы и стегали их кнутами. Отнимали в хлопских семьях детей и вынуждали выкупать их за деньги. Достойный сожаления образ короны и Литвы, где победа унижена страданиями и грабежами, и неизвестно, не хотели бы несчастные лучше видеть войну, чем такой мир".

Я окружил Замостье плотно и тщательно (хотя Вишневецкий ускользнул уже и оттуда), делал это неторопливо, готовился вроде бы и надолго, так что горячие головы из моих полковников вскипели, взбаламутились. Чарнота на раде кричал, что гетман жалеет Замостье, еще и не подступив к нему. Кривонос с Головацким стояли на том, чтобы из этих краев не уходить, а заканчивать эту войну или свою фортуну.

И в самом деле случится именно так. Через два с небольшим месяца Кривонос умрет от холеры - такой нефортунный конец жизни буйной и великой. Страшно молвить.

Ой не розвивайся ти, зелений дубе,

Бо на завтра мороз буде;

Ой не розвивайся, червона калино,

Бо за тебе, червона калино, не один тут згине.

Кто бы мог поверить, что такого человека сведет в могилу не пуля и не сабля, а смерть коварная и невидимая, будто рука судьбы неумолимая?[42]

Я сам чуть было не погиб под Замостьем. Когда поехал посмотреть, как казаки перекапывают речку, чтобы отвести воду от города, ядро, выпущенное из пушки осажденными, ударило под ноги моего коня, как и пуля под Львовом. Никакого вреда это не причинило ни мне, ни коню, однако казаки окружили меня и умоляли поберечься. "Батько! - кричали. - Не можешь нас покинуть! Надо умереть, так для этого есть мы!" Я остановился в миле от города, в Лабунках, заняв простую хлопскую хату с добротной печью, которую мои джуры усердно топили, - единственная роскошь гетманская. А Чарнота никак не мог успокоиться: "Наш гетман так распился, что ни о чем не думает!"

Наверное, никто так не затуманивает мозги людей, как крикуны и горлодеры, эти шуты толп и неистовые пророки темных, ограниченных умов. Шутов не убивают - над ними смеются, а потом еще и награждают.

- Уподобляешься скотам несмысленным, которые живут днем нынешним, попытался я вразумить Чарноту. - Будущее имеет только человек. Потому-то и должен думать о будущем.

Однако Чарнота вряд ли слышал мои слова.

- Кончать со всем! - ревел он перед полковниками. - С этим Замостьем, со всей Польшей кончать!

- Был уже у меня сотник такой, который то и дело вопил: кончать! сказал я спокойно. - Где он ныне? Переметнулся к шляхте, как пес приблудный, с ошейником и цепью. Воюет против нас и точно так же вопит: кончать! Посмотри на себя. Кто ты есть? Откуда и где взялся и зачем? Существовал бы ты, если бы не я и не все мы? В своей малости замахиваешься на то, что существует целые века без тебя и точно так же будет существовать еще тысячи лет. Польша не может погибнуть. Даже от могущественнейших повелителей мира не погибла - так испугается ли раскричавшегося какого-то казачка? Поляки великий, мужественный и мудрый народ. Для поляков иногда что-то можно сделать, с поляками же - никогда. Допустили они королей к себе - сами их уважают, сами и ограничивают. Еще пять веков назад писал их хронист: "С покорностью уважать следует королей, не дерзко ими пренебрегать, ибо где есть покорность, там и честь, где честь - там боязнь, ибо честь это любовь, соединенная с боязнью. Упразднив боязнь, не имеешь места ни для почтения, ни для чести. Для того чтобы люд не возгордился, надо упразднить причины гордыни. Следует разумно их наказывать, чтобы слишком не развратились, ибо своеволие является мачехой чести и матерью гордыни". Допустили поляки, что каждый десятый у них пан, сами и искупают свою вину и сами в свое время встанут против своего панства. Мы же должны изгнать это панство из земли своей.

- Разве не изгнали еще? - удивился Чарнота.

- Не знаю. И никто не знает. А уж ты - и тем более. Может, этим криком своим и сам в панство норовишь?

- Я? Батько Богдан! Да разве же ты не знаешь меня?

- Сказал: не знаю. Надоел ты мне своим криком. Хочешь идти приступом на Замостье - иди. Обожжешься, то и на холодное будешь дуть. Иди!

Я велел готовиться к штурму. Послал на это напрасное дело Чарноту с самыми большими крикунами. Вместо оружия они набрали горилки, засели в гуляй-городине и были изрешечены плотной стрельбой со стен. Обороной Замостья руководил опытный старый воин Вайер. У него было полторы тысячи наемников и еще десять тысяч шляхетского войска. Паны были за крепкими стенами, в стальных панцирях, а на казаках - свитки да кожухи. Нужно ли было так опрометчиво взбираться на эти стены? Чарнота погубил всех своих людей, сам получил пулю в ягодицу и теперь на гетманских ужинах не мог сидеть вместе с полковниками, а стоял словно столб слева от меня под хохот старшин.

- Почему хохочете? - смеялся я. - Пан генеральный обозный стоит из уважения к своему гетману, это только вы расселись здесь неужиточно.

- Кто теперь скажет, будто Чарнота не второй человек после гетмана? кричал Чарнота, набравшись сикера, но на ногах держась прочно.

- Попроси Вайера, чтобы прострелил тебе еще и вторую ягодицу, так, может, и целым гетманом тогда станешь, - беззлобно поддел его Кривонос.

Теперь мои полки стояли спокойно. Осажденным я послал письмо, в котором писал: "Теперь, когда мы все вместе, уже не поможет вам бог больше на нас ездить".

Отряды мои разошлись по краю. В Нароле был Небаба, Перемышлем овладел Лаврин Капуста, который ушел из атаманства в Чигирине, чувствуя свою провинность передо мною из-за Матроны. На Покутье вспыхнуло крупное хлопское восстание Семена Высочана. Еще один мой отряд взял Брест-Литовский.