Невеста рока. Книга первая - Деннис Робинс

В свои девятнадцать лет молодой художник никогда не испытывал большего восхищения, чем то, которое овладевало им всякий раз при виде красавицы баронессы. И никого прежде он не почитал столь глубоко. И если она была погружена в печаль, его тревожили лишь муки любви.

Когда она приблизилась к нему, он низко поклонился и нежно поцеловал протянутую руку. Она была одета так, как ему больше всего нравилось: в простое платье, в котором он и писал ее, из бархата лилейно-белого цвета. Глаза же ее были светло-фиалкового оттенка, и на ней не было ни одной драгоценности. Сейчас она казалась ему не старше пятнадцати-шестнадцати лет. Ее жемчужного цвета кожа и розовые губы были шедевром самой Природы. Когда юноша писал ее портрет, то дрожь чистейшего восторга и радости нередко пронизывала все его тело, словно молния.

Однажды утром барон сказал Певерилу:

— Мне угодно, чтобы портрет миледи излучал веселое настроение. Я не хочу даже намека на слезы! Ибо женщины слишком часто и слишком много плачут!

Певерил пересказал эти слова Флер и ужаснулся тихому невеселому смеху, вырвавшемуся из ее губ. А потом она проговорила:

— Рисуйте меня такой, какой видите, Певерил. Ведь истинный художник умеет изобразить то, что он видит своим безошибочным зрением.

Однако Певерил опасался, что Сен-Шевиоту может не понравиться его работа. И поэтому он очень просил барона не смотреть на портрет до тех пор, пока не завершит его.

Певерил провел Флер в студию. Она устроилась на стуле с высокой спинкой, на котором сидела всегда, когда позировала художнику.

— Вы чувствуете сквозняк, миледи? — заботливо осведомился Певерил.

— Нет, — ответила она. — Мне нравится здесь.

Положив руки на подлокотники стула и скрестив изящные маленькие ножки, она закрыла глаза, а Певерил тем временем опустился перед ней на колени, оправляя складки ее бархатного платья. Он поднял глаза. Эта совершенная головка была опущена подобно цветку лилии, сгибающему своей тяжестью изящный стебелек. Как всегда, он восхищался длиною ее пушистых длинных ресниц. Этим утром тени под огромными глазами были особенно насыщенными. При виде ее опущенных век его сердце больно заныло. О, до чего трагическим был рисунок прекрасных губ! Сейчас и ежедневно он размышлял над тайной, которая ее окутывала. Сомнение и тревога острым ножом вонзались в его доброе нежное сердце, когда он чувствовал, как кровоточат бесчисленные раны ее души. Какая же беда произошла с ней? Что мучило ее? О, что? Он любил ее настолько сильно, что готов был умереть, лишь бы увидеть счастливую улыбку на скорбных устах! Но почти никогда он не видел ее улыбки.

Она подняла веки. Певерил вздрогнул. Ему было слишком страшно заглянуть в бездонные глубины ее глаз. Иногда ему казалось, что он не хочет узнать, что в них скрывается.

— Какое серое утро, — произнес он поспешно. — Я начну писать ваш портрет, когда будет хорошее освещение. — И он повернулся к холсту. Холст был почти пяти футов высоты. Певерил предчувствовал, что если когда-нибудь ему удастся написать ее портрет, то получится шедевр. Сегодня он сосредоточил свое внимание на прелестном рте с божественным раздвоением нижней губы. Он обмакнул кисть в розово-мареновую краску и приступил к работе.

Она наблюдала за ним, и они перекидывались словами.

— Как мрачно становится в замке, когда идет дождь.

— Да, миледи. Прошлой зимой после Рождества было еще хуже. Ужасный ветер свирепствовал тогда в долине. Казалось, что все дома сметет этим ураганом.

— Мне бы не хотелось говорить об ураганах и штормах. А вот туманы… от осенних туманов мне становится очень грустно, — промолвила она.

— Я не хочу, чтобы вам было грустно, миледи. Мне хочется, чтобы вы испытывали только радость весны, — с чувством проговорил молодой художник.

Она приподняла бровь и сказала:

— Я очень давно не чувствовала радости весны.

Это был один из тех ответов, которые ему меньше всего хотелось слышать.

— Надолго ли уехал барон? — осведомился он.

— До конца недели, по-моему.

Теперь настала очередь Певерила приподнять бровь. «Да как только может мужчина на целую неделю покидать такую женщину?!» — подумал он.

— Скажите, Певерил, а вы не обладаете теми сверхъестественными способностями, какие были у вашей несчастной сестры? — вдруг спросила Флер.

— Нет, миледи. Элспет, и только она родилась с таким необычным даром.

— Вчера, когда я со служанкой ходила в церковь, я возложила цветы на могилу бедной девочки.

— Благодарю вас от имени моей сестры. Она много выстрадала, и я очень часто упрекаю себя в том, что увез ее из Лондона в столь далекое путешествие, тем самым ускорив ее кончину.

— Вы сделали все, что могли, — сказала Флер, которая так часто слышала эту историю, что хорошо знала ее. — По крайней мере странная судьба, которая завела вас сюда, сделала в вашей жизни благоприятный поворот. Ибо вы получили в Кадлингтоне кров и работу.

А про себя она проговорила: «И стали моим единственным другом на всем белом свете».

— Я очень многим обязан его светлости, — сказал молодой художник.

Флер на мгновение смежила веки. Как хорошо, с горечью подумала она, что хоть кто-то может поблагодарить его за что-то. О, она знала, что Сен-Шевиот мог быть очень щедрым, обладая богатством, и даже терпимым, когда пребывал в хорошем настроении, однако, как правило, все его прихоти и фантазии были направлены на дурное. Он был щедр к тем людям, которые забавляли и развлекали его. Он был щедр к ним больше, чем к тем, кто действительно нуждался в его великодушии. И менее всего он был великодушен к ней, особенно в том, в чем она нуждалась более всего. Он не желал оставить ее в покое или позволить ей вести тот образ жизни, которого ей хотелось.

— Как долго вы еще останетесь в Кадлингтоне, Певерил? Как вы думаете? — спросила она.

— Не знаю, миледи, — был ответ. — Иногда я чувствую, что должен уехать. Мне не хочется быть вечно обязанным даже такому прекрасному хозяину. Но когда я заговариваю об этом с его светлостью, он отказывает мне в позволении уехать.

Флер кивнула. Со слов Дензила она знала, что ему хотелось бы постоянно держать у себя Певерила, ибо окружающие завидовали ему, как хозяину Великого Живописца. Для барона юноша был просто-напросто еще одним сокровищем в этом огромном доме, но если случится так, что художник утомит Дензила или надоест ему, то он безжалостно расстанется с ним. Таков был характер Сен-Шевиота.

Певерил продолжал писать портрет. Сейчас работа продвигалась не очень хорошо, и он понимал это. Он был странно встревожен. Флер стала вдохновением всей его жизни, но все же сегодня по какой-то непонятной причине оно его покинуло. Ему хотелось бросить работу, кинуться к ногам Флер и задать сотни вопросов о ней самой.

Ведь он не понимал, что происходит. Среди слуг ходило множество слухов и сплетен, которые он не мог полностью пропустить мимо ушей.

Много сокровенного он смог узнать от Одетты, служанки-француженки. Одетта была родом из Парижа и, не лишенная некоторой кокетливости, несмотря на то, что была вдвое старше молодого человека, удостоила своим вниманием красивого юношу, обладающего столь незаурядным талантом. Раза два она подстерегала его в саду и шептала, что смогла бы научить его очень многому, если бы он захотел. Однако он отвергал ее попытки к сближению. В результате она запрезирала его и не упускала случая поддразнить. И хотя Одетта не осмеливалась вслух высказать свои мысли, она была совершенно уверена в том, что юноша без памяти влюблен в миледи Сен-Шевиот. Поэтому она получала особенное удовольствие, рассказывая ему такого рода вещи, которые претили его натуре.

Она рассказывала о том, что его светлость переполнен безумной страстью к миледи. Она, Одетта, видела, как барон выскакивал из покоев ее светлости, осыпая жену проклятиями. А потом она заставала миледи в слезах, которые та пыталась скрыть, но не могла. Однажды Одетта шепотом поведала Певерилу, что видела свежие кровоподтеки на нежных плечах миледи — следы жестоких пальцев барона. Должно быть, в очаровательных покоях происходили мрачные и ужасные сцены. А ведь эту опочивальню Певерил отделывал для «счастливой невесты». Да, там, очевидно, необузданная страсть барона встречала сопротивление со стороны миледи.

Подобные рассказы приводили Певерила в состояние глубокой подавленности. Каждая новая информация только подтверждала его ужасное подозрение, что миледи прибыла сюда не по своей воле. Более того, все это начинало разрушать юношеское уважение и благоговение, которые молодой художник испытывал к человеку, оказавшему ему большую поддержку.

Этим утром Певерил рассказывал Флер о королеве.

Он сообщил ей, что 20 ноября молодая Виктория намерена открывать палату общин и палату лордов.