Антология осетинской прозы - Инал Кануков

— Занозистый ты человек, Марза, — благодушно корит зятя Темыр. — Дерзишь ближнему натощак. Я за тебя самую лучшую из сестер выдал без калыма, а ты вместо благодарности вторую жену себе сманил своим колдовством. И все тебе мало. Побойся бога.

Старик захихикал, отмахнулся от Мизурова, но отступать не собирался.

«Нет, не отцепится репей», — осерчал про себя Темыр, а вслух сказал: — Еду в ущелье Бадзи, проведаю табунщиков и на пчелок взгляну.

Добрая она тварь — пчела. Ужалит, а ты и рад, хоть хворь какую в тебе остудит. О медосборе лучше помолчать. Людям даже в сказках чашей меда представлялась жизнь. Единственное, на что позарился бы Марза в колхозе, так это пасека, которую активисты называют как-то очень уж странно: пчелоферма. Да и та отдана на откуп хромому Капитону. Остальное осевки. Свой сир[43] вкусней, чем общая дзыкка[44]. Давно сказано.

— Поезжай, поезжай, может, от твоего Капитона одни кости остались. Волкам за колченогим легче угнаться.

— Поздно ты взялся за свое ремесло, вправил бы бедняге ногу.

— Как-нибудь дохромает до могилы. Теперь недолго ждать его поминок. Я ему в сыновья гожусь. Правда, он на меду настоен.

— Завидуешь? Пчелок доверили бы и тебе.

Старого передернуло — сват опять гнет свое, дался ему этот колхоз, который уж год продыху от него нет, клещом вцепился — не отдерешь Поют вразлад, на разные голоса. Когда, наконец, поймет: не с руки ему душу на привязи держать. Душа, она что твой конь…

Обида старика обрадовала Одоева. Нервное, женственное лицо тонкого рисунка бледней обычного от внутреннего напряжения — вынюхать бы побольше, оставаясь в тени с запечатанной колодой карт. Пусть раззадорятся родственники, может, что и удастся намотать на ус. Кажется, нашла коса на камень. Гаспо промолвил вкрадчиво:

— А я думал, ты в Тырмон собрался. И я б с тобой…

— Почему в Тырмон? И что тебе делать там? — ощетинился Темыр.

— Скотина наша с колхозным стадом. Пора пригнать.

— К закату солнца жди пастухов у старой мельницы.

— Вот как, — не то обрадовался, не то чему-то поразился Гаспо.

Скотины у него, что хилый кот наследил — две пары годовалых овечек; побывать же в Тырмоне хотелось бы. Ущелье, давно уж на замке — охотникам туда путь заказан, дровосеки сворачивают в соседние делянки, само урочище, сказывают, опустело — сегодня к вечеру пригонят в село последние отары. Взглянуть бы краем глаза на приготовления дружков Темыра. Может статься, пригодится. Была надежда на Марза — по старинке извозом промышляет, мог бы за дровами поближе к базе забрести. Устал, сивый мерин, о пчелках заговорил, лошаденку младшему сыну доверил. Костоправ же ему вовсе не нужен и в Ахсарисаре у него родни сроду не бывало. Жаль, сбил Темыр колдуна с толку, не стоит больше рассыпаться перед ним в любезностях.

Гаспо не спускал глаз с председателя. Темыр миновал спуск к реке, потом, избегая перекатов, перебрался через Урсдон вброд и пустил вороного вскачь.

Давным-давно часть сельчан отстроилась в заречье. Дорога к фермам, огибая белостенные дома, забирает влево, к чернолесью. Не хитрит ли председатель? Свернет к ущелью Бадзи или махнет напрямик через село, чтобы где-то повыше выбраться на тропу, ведущую в Тырмон? Чем вызвано столь загадочное путешествие — пораньше да в одиночку?

Всадник уходил стремительной рысью. Вскоре он проскочил развилку проселков и тут же исчез из виду. Гаспо Одоев понимающе ухмыльнулся, поспешно распростился с несговорчивым стариком, пообещав навестить его, если тот не забудет о своем обещании.

Как был бы поражен Темыр, узнав, что, сам того не подозревая, он с усердием послушного ученика проследовал путем, предписанным ему догадливым учителем истории. Ущелье Бадзи посетит он попозже, возвращаясь из Тырмона, а сейчас надо наверстать время, потерянное на нихасе. Жеребец быстро домчал его до узкоколейки, связывающей урсдонский завод «Катушка» с Алагиром, и с ходу углубился в лес.

Ни с чем не сравнимое чувство раскованности, отрешенности от каждодневной суеты и мельтешения испытываешь, когда изредка доводится бывать в горах или в девственной глуши дубрав. Ты — и целый мир. Один на один. Говори, пой, думай, о чем заблагорассудится. Лети, куда понесет или вознесет тебя. Ты открыт на все створки, и природа вся распахнута перед тобой. Наслаждайся ее красотой, постигай тайну тайн. Пусть ничего и не разгадается — сама причастность к чудесам мирозданья уже счастье. Оно объемлет все, оно бывает полным, окрыляющим, возвышенным… Никак, опять размечтался, как безусый юнец. Все гораздо проще. Чувство леса и гор у него, можно сказать, врожденное. Во всяком случае, знакомо с детства. И когда из-за дел, больший и малых, из-за сумятицы и забот подолгу не ощущает его благотворящей силы, начинает тосковать, ох, как он жаждет тогда его возрождения в себе!

Как же другие-то обходятся без сокровенного? Или это тот же предрассудок, то же суеверие? Вряд ли. Не звени в твоей душе эта чистая, волшебная струна хотя бы время от времени, разве не зачерствеешь, не высохнешь, как ствол дерева без живительных соков?

Лес пробуждается нехотя, редкая пичуга пискнет и тут же замрет в сырой листве. Тишина какая-то занудливо томящая, и все вокруг будто неживое. Не черная кошка перебежала дорогу — Марза Тайкулов с Гаспо Одоевым взбудоражили пустой болтовней в самом начале пути, и в нем нет уже того настроя. А настрой этот, несомненно, был, не мог не быть заветный душевный всплеск — вот он лес со всей своей живностью и богатством, упорхнувшими снами и желанием являть миру нетленную силу. Вот он сам…

Может быть, в учителе загвоздка? Им обоим приспичило быть в Тырмоне в один и тот же день и час. Случайное ли это совпадение? А что, если Гаспо Одоеву не костоправ хитроумный понадобился, а его, Темыра, поджидал и скотину приплел для отвода глаз. Полно, от кого он мог узнать о его поездке? Сущая несусветица, не иначе…

«Зять мой, тот живет без секретов, хоть и не прост. Бедолага и мученик. Кто из нас безгрешен? Каждый молится по своему разумению и убеждению, поклоняется своему кумиру, своей правде предан. Но есть ведь единая, одна на всех Правда. Марза не ладит с ней, другой добродетели, кроме избранной им еще в юности, не признает. Попросту говоря, она для него не существует. Так-то, дружище, — похлопал Темыр вороного по шее. Жеребец ответил хозяину согласным ржанием — спасибо, есть с кем душу отвести в неблизкой дороге. — Мне-то, ехидина, верит, а скорее благодарен за понимание и участие. Судьба упрямца с малолетства обрастала кривотолками — охота же злым языкам наводить тень на плетень. Отвержен всевышним и людьми — мать зачала его от чужака. Одинокая женщина из состоятельной семьи не раз привечала именитого джигита из соседнего ущелья, дабы иметь наследника, не пустить на ветер добро, с таким трудом нажитое предками. На поверку же — ни добра, ни доли. Была ли это любовь? Бог тому судья. Но Марза явился на белый свет отщепенцем, существом вне обычного права, будто в подлунном мире не все равны и уже одна принадлежность к большой родне может кому-то обеспечить особое положение среди землян. Доискаться истины было невозможно, сокрушить исконный уклад жизни — верилось — дано лишь самому творцу. Заносчивые богатеи очень скоро дали ему знать об этом. Какая уж там радость детства? Подзатыльники и зуботычины, позорящие клички и сквернословие. Слезы да горе унижения, обиды и боль поношения. Словно в отместку черным душам родитель наградил отпрыска изворотливостью и цепким умом, сильным телосложением да кулачищами. Вот он и не пожелал дожидаться милостей от создателя. Собрал помаленьку домишко на крутом берегу реки. Не мог же он всю жизнь просыпаться под хвастливое ку-ка-реку чужих петухов! Завел своих. В хлеву заблеял телок. Чей-то ослик забрел во двор да так и привязался к Марза. Все у пришельца получалось на зависть. Коса и та пошире да подлинней соседской, топор увесистей и острей, вилы — хоть целый стог сена загребай. Раздался парень в плечах, в глазах — упорство и воля. Мало кто воротил теперь нос от пасынка села. Сам стал делить его жителей на достойных и недостойных собственного внимания. Это возымело гипнотизирующее действие на спесивых старожилов Урсдона. И помощь его уже кому-то понадобилась, и советов голодранца перестали гнушаться. Когда же он поставил на ноги растерзанного медведем охотника, да ни чем-нибудь, а материнскими снадобьями — царство ей небесное! — стена отчуждения между ним и сельчанами вовсе рухнула.

Темыр, хоть и намного моложе Марза, может быть, первым из урсдонцев почувствовал к изгою расположение. Род Мизуровых ветвист, берет начало с незапамятных времен, а что в том толку — и он тот же сирота, и он на те же муки и метания был обречен. Вдобавок его еще и по заморским странам носило, как щепку в весеннее половодье. В далекой обетованной Америке, куда добирался он с группой бывалых горцев через всю Сибирь и Аляску, теми же мозолистыми руками добывал хлеб насущный. Год за годом — целых шесть лет жизни впроголодь отстругал! — копейка к копейке, а вернулся в родной Галиат в Уаллагкоме тем же Темыром, лишь умудренным горьким опытом несостоявшегося золотоискателя. Заработанного кровавым потом на той чужбине хватило лишь на переселение в равнинное село Урсдон, на обзаведение семьей и кое-каким хозяйством. Разве не так же, как и Марза, ставил он дом среди чужих людей, разве не те же косые взгляды имущих сносил? Но кипела в нем еще и ярость к неправде, была у него смелость непослушания, и жил он жаждой обновления своей доли. Не зря «варился» в бурлящем котле рабочих забастовок. Та братская солидарность навсегда зарядила молодого горца энергией борца. В отряде керменистов[45] Сосланбека Тавасиева[46] слыл не последним джигитом. А то, что в партийном билете проставлена дата рождения Революции — предмет его особой гордости. Потом были Советы, колхозы, схватки с кулачьем, радость ощущения человеческого доверия…