Том 10. Публицистика (86) - Алексей Николаевич Толстой
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С прекрасным чувством меры поэт следит за пением своей лирической музы и никогда не дает ей довольствоваться эмоцией ради эмоции, ради настроения, ради одного эстетического переживания, – его лирический рассказ всегда подводит к концовке, полной глубокого значения, где раскрывается смысл стихотворения, дается ключ к нему, и часто не только к нему, но к идее, для подхода к которой предшествующие строки только заманивающая тропинка.
Здесь было горе горькое бездонным
Нуждой исхожен невеселый шлях,
Где каменные польские мадонны
С младенцами грудными на руках.
Они глядели в сельские просторы,
Где за сохой крошился тощий пласт, –
Единственные матери, которым
Слезами горе не мутило глаз.
Подтекст этих двух последних строк можно раскрыть в целую поэму, трагическую и гневную…
Или – из маленького стихотворения «Вступление в Чертков».
Идут машины по дорогам тесным,
Поблескивают танки в стороне.
Сентябрьский дождь струится по броне,
И даже дождь нам кажется железным.
. . . . .
. . .цветами
Встречают нас, и радуга над нами
Как арка триумфальная стоит.
Логично, эмоционально развивающийся реальный образ в концовке вдруг поднимается до социального обобщения. Метод Щипачева и есть наш социалистический реализм.
Известно его стихотворение «О любви».
Молодой буденновский боец целовал девчонку в жизни в первый раз. Но запела труба эскадрона, он умчался в атаку и был убит. Шли года…
…Незнакомый друг мой дорогой…
Ты влюблен, ты обо всем забыл…
А быть может, счастлив ты в любви
Потому, что он не долюбил.
Эта концовка – почти уже пословица. Так может сказать о любви только советский поэт, для которого закон жизни – это: «Один за всех и все за одного».
Стихотворение «По дороге в совхоз» рассказывает, как шли учитель и незнакомая девушка, налетел дождь, они – под деревом накрылись одним плащом…
…Идет в район машина.
Водителю смешно:
Стоят накрывшись двое,
А дождь прошел давно.
Это могло бы быть только анекдотом, если бы это не было продиктовано чувством жизнерадостности, рождающим веселый, добрый смех. Это здоровая советская лирика.
Величие природы ведет мысль поэта к величию главной советской темы:
Ты молча смотришь на Эльбрус,
Рюкзак на плечи надевая,
До самых звезд вознесена
Вершина снеговая.
И ты, поднявшись на нее
Отвесной каменной тропою,
Увидишь весь, до крайних гор,
Кавказ перед собою…
Стоит – совсем невысока –
В тени знамен трибуна съезда,
Но выше Шат-горы она
И выше Эвереста.
С нее открылся коммунизм,
Как открываются долины,
Увиденные в первый раз
Со снеговой стремнины.
Когда вы, читая маленькую книжечку и думая над ней, полюбите поэта, он вам вдруг скажет:
Мне кажется порой, что я
Вот так и буду жить и жить на свете!
Как тронет смерть, когда кругом – друзья,
Когда трава, и облака, и ветер –
Все до пылинки – это жизнь моя.
Вы закрываете прочитанную книгу Степана Щипачева. Это свежо, это умно, это лирично, вам кажется, что вы и сами порой так думали и чувствовали.
Но у вас и неудовлетворенность. Это все – еще только фрагменты будущей большой книги. Жизнь с каждым днем раскрывает перед нами все более грандиозные перспективы, и вам хочется указать на них поэту.
Но у вас нет чувства досады. Степан Щипачев – молод. Вы верите в него. Вы верите, что ему еще много предстоит рассказать: о нашей родине, где жизнь полна грозного напряжения, о новых советских людях – воинах коммунизма, о предстоящей нам борьбе.
Все это мы ждем от прекрасного и талантливого поэта Степана Щипачева.
Н. Асеев. «Маяковский начинается»*
Эта поэма – поэтический труд многих лет. В ней поднята и заново пережита и перечувствована эпоха своеобразного русского «Sturm und Drang», возглавляемого юным Маяковским.
Задача поэмы – воссоздать внутренний мир молодого Маяковского, входящего шумно, властно и бесцеремонно в литературу, чтобы подняться в ней во весь рост великого революционного поэта.
Упрек, который некоторые критики бросают Асееву, – это ограниченность и беспросветность изображаемой им дореволюционной России. Как будто там только и было:
Солидные плеши,
Тугие утробы,
Алмазные цепи,
Блистанье крестов…
И нищих,
Роящихся раной у Иверской, –
Обрубки и струпья,
И дыры носов.
Упрекают, – почему Асеев не изобразил другое лицо России – революционной.
Поэма, – и это ее особенное своеобразие, ее редчайшая форма, – воссоздает молодого Маяковского не как живописный портрет на фоне эпохи, но – изнутри, как раскрытие внутреннего мира его. Этот мир складывался в ненависти и борьбе с тем окаянным буржуазным обществом, с которым он, как в сказке Иван – коровий сын, бился с двенадцатиглавым Чудом-юдом на Калиновом мосту.
Краткие, сжатые, скупые описательные строки поэмы есть на самом деле те острые прикосновения внешнего мира, на которые Маяковский отвечал жестокими ударами.
Асеев ограничивает поэму именно этой, черной стороной русского общества, потому что именно это и было тогда в поле напряженного зрения Маяковского, борьба с этим претворялась у него в бунтарские строки, насыщенные ненавистью, презрением, гневом… Именно эту жизнь он подминал под свои огромные подошвы.
Асеева упрекают в чрезмерной конспективности некоторых описаний и в том, что он порой переходит в полемику с тем, что давно умерло и развеяно прахом, и в том, что там, где бы Маяковский метал ядовитые стрелы сарказма, – Асеев проклинает.
Ну что ж. Такой темперамент поэта Асеева. Ему свойственно некоторое чувство окисления от бытия. Это его – печаль, как легкий пепельный налет на его поэзии. Не будем упрекать поэта в том, что у него не черные волосы, когда они у него русые.
Поэма Асеева большое поэтическое произведение большого мастера. Язык его – коренной, московский, какому нужно учиться и учиться молодым поэтам. Задача его поэмы выполнена: образ юного Маяковского, толкающего широким плечом дверь в пролетарскую литературу,
