Тридцать лет на Старой площади - Карен Брутенц

Время Хрущева — время молодости нашего поколения. Это время предопределило всю дальнейшую жизнь многих из нас. В сущности, все брежневские годы и прочие мы продолжали жить, храня ту энергию того первотолчка…

Время Хрущева — это непрошедший страх, но это и веселый озноб весны, возбуждения, надежды, непреходящее ощущение все еще длящегося, неиссякшего прорыва к свободе»[57].

Для меня несомненно: независимо от двигавших им личных мотивов, от пределов его реформаторского потенциала и относительной скромности намерений, не затрагивавших саму систему, независимо от его метаний и «волюнтаристских» решений именно с Хрущевым связана едва ли не самая трудная часть пути, пройденного страной к демократическому обновлению. Без февраля 1956 года был бы невозможен ни март 1985-го, ни август 1991-го. К сожалению, сегодня это понимают немногие. Для одних он «недопил», а для других — «перепил». Сегодня нередко поют бесстыдную хвалу царям, Хрущева же обходят даже вниманием. Остается уповать па Время, которое, конечно, все расставит но своим местам.

Наконец, в статье китайские руководители обвинялись в «переходе на гегемонистские националистические позиции». На этом моменте есть смысл остановиться: речь тогда шла о некоторых сторонах политического курса Китая, не утративших своего значения и но сию пору. Фразеология этой статьи, как и других материалов той полемики, вроде бы подтверждала распространенное, если не общепринятое мнение о том, что движущей силой ссоры были идеологические мотивы.

Разумеется, идеологическая несовместимость играла огромную роль. Не говоря уже о наличии такого крупногабаритного вождя, «вождя-монстра» (что никогда не проходит безнаказанно для любой страны), как Мао Цзэдун, Китай был на другом этане общественного процесса, чем Советский Союз. Его руководству куда нужнее, чем советскому, была идеология осажденной крепости и гражданской войны и куда менее — относительная открытость, разрядка вовне и внутри. Но не менее важным были межгосударственные противоречия, столкновение великодержавных претензий: улучшение советско-американских отношений (на фоне продолжавшегося непризнания Китая Соединенными Штатами и их политики остракизма в отношении его), предложение Хрущева о создании совместного советско-китайского флота, его отказ передать Китаю атомные секреты и т. д. Показательно в этом отношении, что, хотя с уходом Хрущева по крайней мере часть идеологических мотивов, которые разделяли руководство Москвы и Пекина, потеряла прежнее значение, острота в советско-китайских отношениях сохранилась.

Участвуя в работе над очередным китайским, а вернее, антикитайским материалом, я имел случай ознакомиться с запиской, свидетельствующей о том, что истоки этого, условно говоря, межгосударственного, «национального» фактора восходят к концу 40-х годов (не говоря уже о более древних эпизодах, которые связаны с отношениями между Коминтерном, т. е. Сталиным и руководством КПК, между царской Россией и Китаем). Записка была направлена в ЦК М. Ковалевым, который долгое время служил Народным комиссаром путей сообщений. Он был прикреплен к официальной делегации из Пекина, которая накануне провозглашения Китайской Народной Республики прибыла в Москву, чтобы проработать вопросы, в том числе договорные, будущих взаимоотношений с Советским Союзом. По словам Ковалева, возглавлявший делегацию член Политбюро, секретарь ЦК КПК и его Северо-Восточного бюро (Маньчжурия) Гао Ган выдвинул очевидно, с нашей подачи — предложение о совместном советско-китайском управлении в Маньчжурии. Видимо, извещенный об этом кем-то из делегации, Мао Цзэдун реагировал гневной телеграммой. Гао Гана решили отозвать домой, заменив его Чжоу Эньлаем.

Мастер политической интриги, Сталин хорошо, даже слишком хорошо разбирался в подобного рода тонкостях и, понимая, какая участь ожидает в Пекине Гао Гана, предпринял, можно сказать, превентивную акцию. В его честь перед отъездом был устроен прием, который Сталин почтил своим присутствием. Мало этого, он поднял бокал за здоровье «верного марксиста-ленинца, большого друга Советского Союза» Гао Гана. Это предостережение в Пекине, видимо, хорошо поняли. Во всяком случае, Гао Гана не трогали при жизни Сталина — вплоть до 1954 или 1955 года, когда Гао Ган, по официальной версии, покончил собой.

Этот случай, оставивший, безусловно, свой след, особенно у китайской стороны, еще одно свидетельство приверженности Сталина имперским традициям (им не был полностью чужд и Хрущев, который, как и многие до сих пор, относился к китайцам свысока). Факты подобного рода, пусть и не столь масштабные, способствовали созданию в советско-китайских отношениях постоянного фона недоверия, атмосферы настороженности и «перетягивания каната», точно так же, как националистические тенденции и эмоции Пекина реакция на долгие годы унижений со стороны великих держав.

Все это, несомненно, было подводной частью айсберга советско-китайской полемики. По сути дела, ожесточенные споры с китайцами не столько носили идеологический характер, сколько были формой межгосударственных разногласий, борьбы за установление определенного модуса во взаимоотношениях СССР и КНР, результатом несовместимости стремления обеих сторон «быть во главе» (на что китайцы стали претендовать после смерти Сталина).

И еще один эпизод, имеющий отношение к китайской теме. 28 и 30 июня 1965 г. в Москве состоялись переговоры между делегациями КПСС (Брежнев, Суслов, Пономарев) и Компартии Индонезии (КПИ), возглавлявшейся Айдитом. Руководство КПИ было тесно связано с китайцами и выступало ретранслятором их позиций. Фактически через индонезийцев КПСС и КПК как бы продолжали разговаривать, или, если угодно, меряться силами. Пространная, на 150 с лишним страниц, стенограмма многочасовых переговоров представляет интерес прежде всего политическими расчетами, которые обе страны старались прикрыть идеологическими доспехами, бедностью, а часто и надуманностью аргументов, говоривших скорее о нежелании (в первую очередь индонезийцев) идти на компромиссы, из-за чего создается впечатление диалога глухих. В целом же документ принадлежит к числу тех, что срывают личину высоколобости с самого понятия «переговоры», обнаруживают их нередко вполне земной, даже примитивный характер.

Советская делегация, особенно поначалу, держалась лояльно, если не уступчиво. И только во второй половине беседы, когда стало ясно, что Айдита не сдвинуть, ее тон ужесточился.

Беседу открыл Брежнев, он в основном и вел ее с советской стороны. Но его «теоретически» дополнял, а то и подправлял Суслов, к чему, судя по стенограмме, Леонид Ильич относился с почтением провинциала к учености столичного ментора. Он, например, так реагировал на обзорно-теоретическое выступление Михаила Андреевича: «Я доволен тем, что товарищ Суслов взял слово и помог мне и всей нашей делегации раскрыть глубокий смысл и содержание того, чем мы заняты, и строительство коммунистического общества, также вопросы национально-освободительного движения, взгляды о путях развития в некоторых странах».