Православная цивилизация - А Панарин

Аналогичные технологии рекомендованы и ради облегчения смены властных персоналий. Поприще власти вообще тяжело покидать: властолюбие является одной из сильнейших человеческих страстей. Добавьте к этому привилегии, сопутствующие власти - их тоже не хочется утратить. Но самое главное состоит в том, что властителям свойственны злоупотребления, за которые они не хотят отвечать. Боязнь грядущей расплаты является сильнейшей мотивацией, заставляющей старых правителей цепляться за власть. И что же в ответ на это предлагает новая либеральная технология?

Она предлагает, для снятия соответствующего барьера предоставлять лицу, покидающему пост главы государства, самые надежные гарантии неприкосновенности и неподсудности, а самое главное - сохранить за ним по возможности все прежние привилегии. Своеобразную диалектику открывают нам подобные политические технологии. Получается, чем большим негодяем оказался правитель, чем больше у него оснований опасаться расплаты после отставки, тем большими гарантиями и привилегиями должна быть обставлена эта отставка - только при этом условии "нормальная смена власти" может быть обеспечена.

Таким образом, порок получает наибольшее вознаграждение - и это не по воле слепого случая, а согласно рецептам либерального технологизма. При этом удается избежать ненужной крови и риска, связанных со сменой власти. Но необходимо задаться и другим вопросом: а что при этом теряется?

Первая потеря, которая бросается в глаза,- историческая обескураженность лучших, устраняемых со сцены во имя "стабильности и предсказуемости". Глубоко исторически оскорбленным оказывается наше моральное сознание. Это не проходит бесследно для нашего восприятия будущего. Будущее должно привлекать и пробуждать надежды, ведь надеждам сопутствует новая инициатива и новая энергия.

Маркс объяснял более высокий уровень производительности труда, свойственный новой формации, особой социальной механикой - новыми производственными отношениями. Но мы не ошибемся, если постулат Маркса переведем в более общий культурологический план и скажем: новую социальную энергию генерирует сама историческая прерывность - новое, еще не обесцененное будущее, приглашающее попробовать свои силы всех тех, кто пресытился настоящим и был обескуражен им.

А что мы видим в либерально-технологическом варианте будущего? Здесь оно с самого начала несет на себе печать скомпрометированного прошлого, оказывается захватанным его нечистыми руками. Можно с уверенностью сказать: если такое будущее и не оттолкнет циников и приспособленцев - эти как раз почувствуют, что они у себя дома,- то почти наверняка оттолкнет лучших честных, искренних, воодушевленных.

Кажется, многие из нас убедились - одни на опыте, другие с помощью новых гуманитарных открытий феноменологического направления,- что никакая общественная система не действует по законам институционального автоматизма: самые лучшие институты нуждаются в энергетийной подпитке со стороны человеческих личностей, вкладывающих сюда свое старание и созидательную страсть. Так вот, если институты нового строя монополизированы представителями старых, успевших обанкротиться на своем поприще элит, если их согласие на новый порядок куплено обещаниями будущего процветания, то вряд ли мы можем рассчитывать, что новый строй в самом деле будет новым. Надо быть слишком большим фетишистом административной буквы и правила или слишком последовательным постмодернистом, чтобы поверить, будто "текст системы" сам себя пишет и читает, не требуя "усилий автора".

Сегодня, наблюдая тот новый порядок, который выманили или выменяли реформаторы у старых властей предержащих ценой их ангажирования на новые правящие роли, мы убеждаемся: самое удивительное в нем то, что он объединяет все пороки прежней системы с пороками новой - при странной неспособности использовать позитивные возможности той и другой.

Следовательно, апокалиптическая ярость сознания, уверенного в том, что зло должно быть наказано, а добро в конечном счете восторжествует, имеет кое-какое отношение к реальной истории. Там, где нет этого апокалиптического момента, где современность "щадит людей" (естественно, речь идет о людях из верхов) и меняется так, чтобы они ничего не потеряли, исчезает история и начинается игра в абсурд.

Этот абсурд мы и видим сегодня в России. Все государственные назначения в либеральной парадигме делаются во принципу: данным делом должен заниматься тот, кто испытывает к нему или к идее, в нем заложенной, отвращение. Например, мондиалисту Березовскому доверили Совет безопасности - именно потому, что к самой идее национальной безопасности русских он испытывает понятное отвращение. Тем лучше - значит, здесь исключены рецидивы пресловутой тоталитарной "бдительности". Соответственно, армию должны, по замыслам либералов-постмодернистов, возглавлять гражданские лица, лучше - женского пола, испытывающие инстинктивные отвращения к такому проявлению тупого мужского духа, как милитаризм. Делами села, аграрного сектора и земельного кодекса должны заниматься люди, как можно более удаленные от почвеннической традиции, от крестьянских заветов, от всего того, что попахивает смесью христианства с крестьянством, то есть сакрализацией земли-кормилицы. Реформирование промышленности не доверяют людям, связанным с промышленностью, с идеей производительного труда вообще,- предпочтение отдается носителям идей "постматериальной", то есть виртуально-спекулятивной экономики, с целью надежной нейтрализации "традиционализма советских хозяйственников".

Сам Б. Н. Ельцин, вряд ли воспринимавший либеральную идею (как и любую идею вообще), привыкший руководствоваться инстинктом, тем не менее доказал нам, что и инстинкт бывает либеральным. Обладая патологической властолюбивой ревностью, он всегда был озабочен выстраиванием механизмов нейтрализации: одного первого вице-премьера он нейтрализовывал другим первым вице-премьером, назначение которого было - во всем возражать первому. То, что государство делало одной рукой, оно же разрушало другой во всех областях деятельности, хозяйственной, культурной, внутри- и внешнеполитической. Мотивов здесь было множество: и взаимная ревность кланов, и властная ревность президента и его алчной "семьи", и давление внешних сил, не дающих новому государству выстроить "параллелограмм сил" и обеспечить концентрацию усилий в том или ином созидательном направлении.

Но генератором всех этих тенденций нейтрализации и аннигиляции была в конечном счете новая либеральная идея, связанная с противоборством духу христианского эроса, духу максимализма и воодушевления. Этот дух питался верой в смысл истории - потому его следовало приучить к бессмыслице, заставить пройти школу абсурда, когда каждое усилие в одном направлении непременно сводится на нет контр-усилиями.

В результате возникает самое страшное - загнивание самого исторического времени, теряющего всякий вектор, всякую доминанту и превращающемуся в хаос.

Для людей православной культуры, какими являются русские, это убийство исторического времени - самое страшное. Ибо православный народ является не патриотом пространства, а патриотом исторического времени, верность которому сообщает смысл его жизни. Другие народы, входящие в состав СССР, после краха коммунистической идеи и дискредитации будущего мгновенно отступили в национализм - из единого вселенского времени в свое, приватизированное пространство, ставшее источником воодушевляющего мифа.

Но русские - и здесь они похожи на евреев - народ мессианский. В свое время основатель сионизма Теодор Герцль мечтал о том, чтобы евреи стали "нормальным народом", то есть обрели свое национальное государство и сменили странную идентичность, связанную с верностью тексту - библейскому обетованному будущему, нормальной идентичностью государства-нации.

По-видимому, наши реформаторы, поспешившие вывести Россию из состава СССР, руководствовались "парадигмой сионизма", которая применительно к русским означала отказ от мессианских обетований, от служения великому вселенскому будущему в пользу нормального национально-государственного эгоизма14.

И вот оказалось, что прагматизм национального эгоизма русским решительно не дается. В обществе, в государственных структурах, в культуре просто нет инстанций и субъектов, которые могли бы нести национально-государственную идею и насыщать ее деятельной практической волей. Национализм мы чаще всего встречаем в ряженом обличьи - в виде групп, созданных спецслужбами компрадорского режима в провокационных целях: для компрометации национальной идеи, которой они намеренно придают уродливую утрированность для манипуляции соответствующим электоратом.

Но национализма подлинного - обладающего четкостью задания и созидательной волей, умеющего отличать родное от чужого, полезное от вредного, искреннее от фальшивого - ни в каких социальных группах, ни в каких сферах жизнедеятельности мы не отыщем. А поскольку энергия национально-патриотического действия не генерируется в обществе, то не стоит удивляться тому, что вслед за крушением большой идеи, относящейся к патриотизму исторического времени, в стране возник вакуум, который стал моментально заполняться деятелями совсем другого склада и выучки.