Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

утешаю себя, все глубже забираясь по смутно-знакомым лестницам на этажи, по ним сквозь двери, по коридорам — в неведомые кущи вуза, как вдруг, словно пробуждение, — белый мрамор, зеркала — да-да! и белый рояль.

— Ты где? — простирает руки жена, чувствуя меня, незримого. — Чем все кончилось?..

Из залы попадаю на лестничную площадку, спускаюсь по ступенькам, похлопывая черные с золотом перила.

— У тебя сколько людей? — спрашивает спина (я — сзади).

— Моих — восемьдесят, — голосе из помещения. В нем свет, и дым вуалью стелется наружу. Мощное лицо оборачивается. Мелкие глазки помаргивают. Комсомольский значок. Молчание. — Ну так что? — из никотиновой пелены. — На повестке вопрос с пилотками.

— Сейчас, — производит шаг ко мне незнакомец.

Ударить или убежать? Последнее не от испуга, а от нежелания нарушать сюжет, навязанный не мною.

— Вам кого? — Это ко мне, и новый шаг. Физиономия благополучна, как мичуринская антоновка в корзине, — помню со школы: ботаничка трясла невесомый (давала подержать) муляж, повторяя несколько удивленно: «Полтора килограмма».

— Я за документами, — я, не колеблясь.

— Вам завизировать? — Секретарь щелкает, словно кнопочным ножом, авторучкой.

— Модест, что там? — В проеме организуется набросок, и вот уже композиция из двух фигур: близкий к квадрату с фруктами на плечах тощий, словно выдавленный из тюбика, возникший.

— Нет, я уже выбыл, — киваю, стремясь вниз.

— Выход перекрыт, — нависает в пролете яблоня. И будто падает плод, с подкашливанием: — Тупик.

За сложной системой оргстекла и алюминия старушки проводят чаепитие. Каморка тесна, и реальность спорит с иллюстрацией: художник вроде бы шутит над героем, рисуя жилище меньше его самого. Но, так же как в представившейся картинке, видимое убедительно и надежно, так и они: имеют продолжением руки плоскость стола, головы — ящик с ключами; сколько лет они просидят с блюдцами? Различаю голоса: сплетничают. Им, наверное, невдомек, что лепет их слышен за пределами бытовки, во внешнем мире, где старческий гротеск ваяет пороки невестки, соседки, сменщицы, начальника «караула».

Заранее шевелю пальцами для привлечения внимания, подхожу и громко и вежливо, хотя уже и вспомнил, как добраться, спрашиваю. Мы все улыбаемся, и та, что гардеробщица (номерки как бублики на карем шнурке), объясняет. Ей, кажется, понятно, что она первой начала меня утешать.

Натешившись информацией, удаляюсь.

Вахтерша: Бродит, как Савич.

Гардеробщица: И каждый день.

Две реплики — два выстрела: обо мне? Возвращаюсь и, минуя, бросаю взгляд: непрекращаемое чаепитие — пенсионерки так и сидят здесь до могилы, их меняют другие, и Смерть, запутавшись в клиентуре, гадает: брала?

— Это и есть их захоронение, — шлепается на плечо человечек со спичечный коробок.

— Постарайся понять: мне необходима цельность события, такая, что ли, система от А до Я, иначе легко запутаться.

Человечек: То есть свихнуться.

Я: Ты — Савич.

Он: Неостроумно. Хуже — пошло.

Я: Ну кто же знал. Прости.

Савич (шепотком): Хочешь жить сто лет?

Я: Двести.

Савич: Полтораста.

Я: Триста.

Он: Возьми.

Сворачиваю ладонь, выхожу во внутренний двор, размыкаю изуродованные пальцы: конфета «Каракум», сжимаю — пусто.

На плече чепчик от желудя.

Я убежден, что нынче успею все завершить. Мне кажется, что я не слишком заметен. Зайдя в корпус, отсчитываю зигзаги, необходимые (как очереди, обеденные перерывы, минуты до открытия, минуты бездействия и молчания торговца) для достижения искомой двери. Я озяб и взмок мгновенно — представилось, что библиотека закрыта. Впрочем, тут же стало понятно, что мысль не сегодняшнего дня, и испуг мой обернулся шуткой.

С влажной спиной я слежу, как вычитаются из библиотекарей части фигур стеллажами и столами, затем совокупляются в единое, как вдруг одна из девушек исчезает вовсе, а две другие, будто ведают мою точку зрения, замирают с изданием, листая. Представление это походит на графическую игру.

Привычно сутулюсь, но тотчас предполагаю, что здесь все должно протекать иначе — они многого не одобряют и не могут уподобляться тем, к кому попадают в зависимость вне этих стен, неопределенно пощипывая прилавок.

Я оценивающе меряю их, и это, сочетаясь с нераспрямленной спиной, рекомендует визитера как закомплексованного, преобразующего недуг в наглость.

Не смутясь отсутствием билета, Оля (ей подходит это имя?) штампует справку об отсутствии долга. Один — ноль!

Выхожу в коридор и тут же проникаю в недра «киоска» — что в нем? Среди кипы книг рассыпана и собрана бликами и тенями оконной рамы, решеток за окнами, ветвей и листьев, скользящих по стеклам, фигура киоскерши. Разброшюровывает тиражи. Закованная в одежды (что там, теплые штаны?), она смотрит на меня повелительно и зло, желая с ходу навязать свои идеалы. Но я не верю в созданный ею мир. Я сотворю свой. Да, не сейчас. Не сразу. Годы, тысячи картин. Они навяжут мое мировоззрение миллионам. Я верю. У меня есть силы.

В коридоре — недавний должник библиотеки. Он — рассчитался. Читальный зал, кефир, жена-сокурсница, двадцать копеек, степень. Или: стройотряд, сауна, водка, каратэ, халтура на кладбище. Или: родственник в Штатах, собственное мнение, биография. Или — все вместе и что-то еще. Или — вообще иное? А я?

Старается идти быстро, но не уступаю темпа и перегоняю девушку (маньяк) с сеткой. В ней: книги, вязание, апельсины.

Девушка (да как же так?!) другая — вдоль забора, границы стройки. Я — широким шагом, через ступеньи, по лестнице, ведущей к двери одного из корпусов, — но в него ни к чему, — и — вниз. Из-за колонны возникает девушка с сеткой, и почти рядом мы следуем до какой-то сугубо служебной двери, в которой канет. Кто там, страстный кочегар? Объятия в научно-фантастическом свете манометров под пересечением труб и арматуры. Взгляд на аквариум с рыбками (зритель!), взгляд «туда», стон. Торопливое поглощение принесенного пайка и его, истопника, многообещающее: «Больше не приходи». Постучаться?

Я навещал деканат раньше: не только в период учебы, а после, когда прекратил посещать факультет; интересовался, имею ли возможность возобновить занятия, отвечали — да, я удалялся. Когда я вновь визитировал институт, то «да» произносила незнакомая девушка, экспозиция дипломных работ менялась, стены красились в другой цвет, дисциплины переезжали в новые аудитории.

— Что-то сегодня