Птицы небесные. 1-2 части - Монах Афонский

Меня часто благословляли читать полунощницу. В полутьме древнего Троицкого храма, озаренного лишь лампадами и свечами, трепетавшими золотыми огоньками на большом подсвечнике, было очень уютно и благодатно. Голос мой дрожал, я боялся сбиться или допустить ошибку в тексте, но, слава Богу, все обходилось, оставляя в душе чувство благодатного умиления на весь день. Опытный монах, помощник благочинного Мефодий, ныне уважаемый епископ, подбодрил меня:

— Нормально читаешь, Симон. Только не волнуйся!

— А что, чувствуется?

— Есть немного… — улыбнулся монах.

Благодаря такой дружеской поддержке сердце стало ощущать себя в кругу родных и близких людей.

Ко всему прочему из всех послушаний добавилось еще одно, которое меня полностью выбило из монашеского распорядка и учебы в семинарии. Неожиданно отца Пимена назначили экономом Лавры, а прежний эконом получил назначение восстанавливать Оптину пустынь.

— Не согласишься ли помочь мне в моем послушании? — спросил меня как-то новый эконом.

— А что я должен делать?

— Дела твои будут небольшие, но ответственные. Лавре разрешено начать восстановление старых заброшенных корпусов и я не успеваю за всем следить. Возьми на себя контроль за строительными работами, для меня это будет большой помощью… — растолковал мне отец Пимен.

— Хорошо, благослови, отче! — пришлось ответить мне, утешая себя тем, что всегда приятно помочь другу.

Но я не представлял тогда себе, во что невольно ввязался: «беготня», как называли это послушание монахи. С раннего утра до обеда — безпрерывная толчея среди рабочих и машин, подвозящих стройматериалы. До глубокого вечера — решение проблем и нестыковок на строительных площадках. А в конце рабочего дня, вместе с экономом, — осмотр произведенных работ и составление рабочих планов на следующий день. Иной раз эти «планерки», как тогда это называлось, затягивались до позднего вечера. Еще нужно было уделить время монашескому правилу и личной молитве. Бывало, что днем мы не успевали попасть на чтение монашеского правила у отца Кирилла и тогда его читали вместе в келье эконома.

К нам часто присоединялись наши близкие друзья — загруженный лекциями и преподавательской деятельностью в Духовной академии отец Анастасий и отец Прохор, также обремененный различными монастырскими послушаниями. Порой монашеское правило приходилось читать поздним вечером. От сильной усталости мы опускались на колени и по очереди читали каноны. Запомнилось, что однажды, когда подошла моя очередь читать кафизмы, я заметил, что не понимаю, что читаю. Смысл текста совсем не доходил до меня и это было последнее, что осталось в памяти. Я заснул, стоя на коленях, с книгой в руках.

Когда я пришел в себя, то заметил, что стояла полная тишина. Псалтирь лежала на полу, а моя голова покоилась на Псалтири. Приподняв голову, я осмотрелся: на часах был третий час ночи, а мои друзья спали на полу на коленях, положив голову на скрещенные ладони. Я заметил, что отец Прохор пошевелился.

— Отец, — прошептал я, — ты не спишь?

— Нет… — шепотом ответил он.

— А почему же ты нас не разбудил? — удивленно спросил я у него.

— Вижу, что вы все спите, поэтому я решил вас не будить…

— Отцы, уже скоро утро! Простите, что бужу вас!

Они приподнялись, не понимая, что происходит. Я рассказал им, вызвав улыбки на лицах, о деликатности отца Прохора. Затем дочитал кафизму и мы, распрощавшись, покинули келью эконома. Я шел под качающимся светом фонарей, облепленных летящим снегом, и благодарил Бога за этих хороших добрых монахов, с которыми Господь сподобил меня дружить, хранить веру и укрепляться в молитве.

Господи, горстка малых Твоих сынов света, любящих святое имя Твое, сильнее безчисленных армад сынов тьмы, упивающихся одуряющим напитком земных познаний. Причисли и меня к сынам немеркнующего света Твоего, к тем, кто не желает питаться отбросами мирского знания, но утоли мой духовный голод крупицами Божественной благодати, падающими из пречистых рук Твоих, когда Ты насыщаешь в нетленном и лучезарном Царстве Твоем верных сынов Своих, которые не от мира сего!

ИЕРОДИАКОН И ПОСЛУШАНИЯ

Помыслы, пытающиеся понять и присвоить себе любовь, — это нечто ложное и внешнее, как и внешний обманчивый мир. Ибо лишь любовь есть истина и центр всего нашего бытия, скрытого под густым и темным облаком мыслей о плоти и о мире. Первое робкое озарение входит в пробуждающуюся душу как удивление перед оживающей в ней любовью, истинной любовью к Тебе, Боже мой, не нуждающейся в помыслах, узревшей в Тебе полноту и неизменность всего благого и избравшей для себя опорой Твое постоянство добра и ясность благодати. Но прийти к такой любви сама по себе она не может, не пройдя огненное очищение от гордыни через сугубое послушание духовному отцу.

Быстрее всего эгоистическое мышление разрушается в послушании, миг за мигом преображаясь в безкорыстную любовь к ближним. Но проникнуть в суть послушания оказалось не так просто, если бы не помощь старца.

В этот суетный период меня перевели на заочное обучение, которое стало мало-помалу отходить на второй, или даже на десятый план. Мой друг нес послушание эконома Троице-Сергиевой Лавры и вскоре его возвели в чин игумена. Пришло известие, что скончался Патриарх Пимен и Синод определил похоронить его в Лавре, в склепе под Успенским собором. Приготовление к погребению эконом поручил мне и было очень хлопотно: рабочие спешно готовили все, необходимое к погребению, сооружали гробницу, укладывали мраморные плиты, выставляли ограждения. Похороны прошли торжественно. Прибыли правительственные чиновники с волевыми суровыми лицами и холодным взглядом, бронированные автомашины и кортеж с покойным Патриархом. Сама церемония похорон оказалась не слишком долгой. Все выглядело сухо и официально. Так закончилась жизнь еще одного Патриарха советской эпохи.

Гости разъехались. Эконом поблагодарил меня и рабочих, мы вручили бригаде строителей премию за сверхурочные работы и сами немного отдохнули в кельях. Монастырь благословил мне на несколько дней съездить помолиться в Дивеево, о чем хотелось бы рассказать немного позже. Так как прежнего наместника, при котором я поступал в монастырь, возвели в епископы, то настоятелем Троице-Сергиевой Лавры стал его помощник, отец Феофан, исключительно одаренный умом, памятью и редким благородством души. Как человек, он вызывал у меня восхищение своими талантами, а как монах — глубокое уважение. Он сумел увидеть в отце Кирилле подлинную духовную личность, истинного Божиего человека, начал ходить к нему на исповедь и этим очень привлек к себе монашескую братию. Референтом у него стал тот самый улыбчивый парень из Университета Дружбы народов, с которым мы подружились во время уборки снега возле паломнической гостиницы.

Не знаю, как случилось, но ко мне стал приглядываться наш благочинный. Возможно, потому что мы вместе посещали чтение монашеского правила у отца Кирилла. Сам благочинный был обаятельным человеком — настоящий рязанский богатырь, наделенный к тому же проницательным умом и добродушным характером.

— Вот что, отец, готовься к рукоположению! — объявил он неожиданно. — В ближайшее воскресенье приезжает Владыка и рукоположит тебя в иеродиакона!

— Благословите, отче! — ответил я, помня, что отказываться монаху не принято, но после услышанного поспешил к батюшке, сильно обезпокоенный.

— Не волнуйся, пора послужить Богу иеродиаконом. Нужно рукополагаться — это воля Божия! — наставил меня старец.

Совет и благословение духовника успокоили мое взволнованное состояние, а слова друга рассеяли страхи:

— Скажу тебе прямо, — доверительно сказал отец Пимен, — самое лучшее дело для монаха — это быть иеродиаконом: участвуешь в литургиях, причащаешься, всегда в благодати, а ответственности, как у иеромонаха, нет никакой!

Это был для меня убедительный довод и я успокоился.

Иподиаконы Владыки долго объясняли мне, что я должен делать во время рукоположения, но, видя, что я от волнения ничего не могу запомнить, сказали: «Ты делай то, что мы тебе будем говорить, и ни о чем не безпокойся!» Помню, мне пришлось стоять на амвоне с белым полотенцем, которое необходимо было подать Владыке, и с большим кувшином в руках, для возливания воды на его руки. Меня поставили на амвон, но второпях налили столько воды, что тяжелый кувшин начал убивать меня своей тяжестью: очень трудно было держать его на вытянутых руках, которые стали заметно дрожать. Я растерялся: окликать кого-нибудь из служащих было неловко, а в душе возник страх — смогу ли я удержать этот тяжелый кувшин с водой до того момента, когда его заберут помощники епископа? Вдруг я заметил крошечный выступ на иконостасе перед собой. Тихонько придвинувшись к нему, поставил на спасительный выступ краешек кувшина и только тогда перевел дух.