Лондон: биография - Питер Акройд

Возможно, однако, подлинные боги Лондона имеют иную природу. Установленный в 1893 году на площади Пиккадилли-серкус скульптурный мемориал Шафтсбери («Эрот») расположился в двух шагах от Хеймаркета с его недоброй славой, куда матери приводили своих юных дочерей на продажу. «Эрот» стал первой алюминиевой статуей, и этот сплав нового материала с извечной страстью символизирует для нас желание, древнее и молодое, как сам город. Люди неизменно ощущали влекущую силу «Эрота». В романе Сэма Селвона «Одинокие лондонцы», написанном в XX веке, один из героев — тринидадец — говорит, что «круглая эта площадь тянет к себе магнитом, там живая жизнь, все начала мировые и все концы».

На протяжении всего XX века площадь Пиккадилли-серкус была местом ночных эротических встреч, притягательным для молодых любителей приключений. Тут, кажется, сходятся все пути, тут смешение всего и вся, здешняя атмосфера безлична и в то же время заряжена энергией. Возможно, именно поэтому сюда вот уже много десятилетий приходят проститутки и охотники до быстрых знакомств — мужчины и женщины. Из районов Лондона этот всегда в наибольшей мере ассоциировался с необременительным сексом. «У них были свои излюбленные места, — писал в начале XX века о проститутках Теодор Драйзер, — и главное из них — Пиккадилли». Ему вторит множество авторов — как романистов, так и социологов. Вообще от статуи Эрота исходит некая странная сила. Но город и сам с его бесконечной чередой новых и новых улиц и человеческих лиц, с его возможностью бесчисленных встреч и расставаний являет образ обобщенного, неразборчивого желания. Сама странность и чуждость Лондона, во многих частях своих неведомого даже исконным горожанам, таит возможность внезапных, случайных встреч. Одиночество — характерный признак городского бытия — делает человека авантюристом, ищущим мимолетной близости; оно также отличает хищника. Безымянность, безличность лондонской жизни сама по себе провоцирует похоть, которую здесь, в отличие от более узких сообществ, можно удовлетворить, ничем себя не сдерживая. Так необъятность Лондона подогревает фантазию и поощряет необузданные желания.

Вот почему сексуальное поведение лондонцев много веков остается одинаковым — все та же ненасытная плотоядность. Ныне в городе есть и стриптиз-бары, и клубы, где показывают эротические танцы; имеется множество пабов и ночных клубов, где будут исполнены сколь угодно извращенные требования. Определенные улицы известны обилием проституток, определенные парки — возможностью найти партнера на одну ночь. Целые лондонские районы ночью меняют облик, так что город предстает неким неистощимым источником все новых реальностей, все нового опыта. Лондон сам соблазнителен, сам сексуален — того и гляди обнажит заветное местечко, завлечет, заманит. Вот за этот угол свернешь, вот этим переулком пройдешь, и… поди знай, что приключится. Стены телефонных будок исписаны предложениями садистских или транссексуальных платных услуг, причем пишущий иной раз подчеркивает, что «только приехал» или «в Лондоне недавно». Это приводит на память проститутку XVIII века в Ковент-гардене, «в городе новенькую совсем». Но разве может что-нибудь быть «новеньким» в Лондоне, где юные, как встарь, предлагают свои тела на продажу?

Глава 42

Как кости лягут

Алкоголь, секс и азартная игра неизменно шли рука об руку. Это была подлинная нечестивая троица лондонских пороков и слабостей, весело гулявшая по городу вдоль и поперек. Они символизировали вызов и беспечность перед лицом всех превратностей жизни в городе, где никто не мог быть ни в чем уверен.

Если все коммерческие и финансовые учреждения Лондона основаны на гигантской азартной игре, то почему не поучаствовать в такой же опасной, но захватывающей игре самому? Совокупление с проституткой может обернуться роковой болезнью, зато расклад игральных костей может вдруг сделать тебя богатым; потом, чтобы забыть весь риск и все тяготы, можно напиться. М. Дороти Джордж, историк повседневной жизни в Лондоне XVIII века, отмечает: «Поразительно, насколько тесно искушения алкоголя и азартной игры были вплетены в ткань общественного бытия, и они, несомненно, соединялись с превратностями жизни и торговли, создавая общее ощущение неустойчивости, возможности внезапного краха». Распутство и игра разорили множество деловых людей, и цикл гравюр «Трудолюбие и лень» Хогарта, изображающий прискорбный путь лондонского «ленивого ученика», которого выпивка, кости и женщины доводят до тайбернской виселицы, рассказывает типично лондонскую историю.

Первые свидетельства об азартных играх в Лондоне относятся к римскому периоду: при раскопках были найдены игральные кубики, вырезанные из кости или гагата. Превратности жизни, какие тогда можно было испытать, отражены также в изощренных аксессуарах прорицателя, обнаруженных под Ньюгейт-стрит. В пору раннего Средневековья в тавернах и прочих заведениях невысокого пошиба кости использовались для игры в так называемый «хазард» (риск) или в триктрак. В средневековых борделях игра и выпивка были составной частью обслуживания. Ссоры во время игры, бывало, кончались плохо; после одной партии в триктрак «проигравший по дороге домой заколол победителя». Всяческого шулерства тоже было хоть отбавляй; имеются сведения о меченых игральных досках и о костях со смещенным центром тяжести. Несмотря на это, страсть к игре была повсеместной. Как сообщает журнал «Лондон аркеолоджист», раскопки под Дьюкс-плейс принесли «кусок средневековой черепицы, переделанный в доску для игры в кости», и уже в XIII веке, согласно уставу Вестминстерского аббатства, учащийся, у которого находили кости, подлежал порке. За каждое очко на костях — удар розгой.

Игральные карты были ввезены в Лондон в XV веке, и их использование распространилось настолько, что в 1495 году король Генрих VII «воспретил эти игры слугам и ученикам во все дни, кроме рождественских праздников». Стоу пишет, что «с кануна Дня Всех Святых до дня, следующего за Сретением, во всех домах, среди прочих развлечений, шла игра в карты на фишки, на деньги или на очки». Карты, кроме того, имелись в каждой таверне; на колодах порой печатались названия заведений. Достоинства колод широко рекламировались: «Испанские карты, недавно привезенные из Виго. Приятные на вид, диковинно расцвеченные и весьма отличные от наших, продаются по цене 1 шиллинг колода у миссис Болдуин на Уорик-лейн». Карточный бизнес сделался настолько бойким, что в середине XVII века налог на продажу карт приносил, согласно оценкам, ежегодный доход в пять тысяч фунтов, — следовательно, за год продавалось «примерно 4,8 миллиона колод».

Фулем уже в XVI столетии заслужил сомнительную репутацию благодаря торговле игральными костями и фишками; словечко, произошедшее от названия этого лондонского района, звучит в «Виндзорских насмешницах» Шекспира:

Ибо gourd и fullam делают свое делоИ high и low обманывают богатых и бедных[83].

Другим известным центром азартных игр были поля Линкольнс-инн-филдс. Здесь мальчишки «играли на фартинги и апельсины». В числе популярных игр было «колесо фортуны» — подвижная рука, вращающаяся в цифровом круге; «призы — имбирные печенья размером с фартинг». Эти игральные поля, безусловно, манили беспутных горожан. Все знали, что на Линкольнс-инн-филдс обретаются «праздные и порочные бродяги», известные под собирательным названием mummers. Среди них были dicers, chetors, foists — шулера, специализировавшиеся на игре в кости. Шулерские кости изготовлялись так искусно, что казались «хорошими и ровными, но были более вытянутыми между четверкой и тройкой».

— Какие у них есть уловки, чтобы вбросить и затем забрать эту обманную кость?

— Есть отличная уловка, называемая foisting.

Этот обмен репликами взят из брошюры, которая вышла под названием «Явственное разоблачение» и содержит описания двух десятков приемов, используемых шулерской братией. Была и другая брошюра — «Взгляни сюда, Лондон», — также предостерегавшая от трюков городских ловкачей, всегда готовых околпачить простака. Иностранцы и приезжие имели все шансы быть обманутыми — для этого существовали «picker-up», «kid», «сар» и «flat»[84]. Словечки эти, судя по всему, были в ходу на протяжении многих поколений. И, опять-таки, для описания лондонских пороков часто употреблялись понятия, означающие порчу и заразу. Кости и карты называли «зеленой улицей в преисподнюю — той, какой идет сотня подагрических, водяночных недугов». В городе, чьи жители испытывали ужас перед болезнями и чумными поветриями, подобные метафоры для всевозможных излишеств и удовольствий пускались в ход не случайно.

Но лихорадка не ослабевала. В 1764 году, когда подняли пол Миддл-Темпл-холла, было обнаружено «не менее сотни пар» костей, оброненных игроками былых поколений и провалившихся в щели между досками. В середине XVII века Пипс, говоря об игроках в одном из заведений, отметил, «насколько церемонны они, когда требуют новых костей, пересаживаются на другие места или меняют способ бросания»; он пишет также, что «старые игроки, у которых уже нет прежних денег, приходят, садятся среди прочих и смотрят». Игорный дом стал называться в Лондоне «hell» («преисподняя»), и Пипс слышал в этих домах вопли проклятых. Так, «один человек, которому, сколько он ни бросал, так и не выпала желанная семерка, пожелал себе вечного проклятия, если выбросит эту семерку когда-нибудь еще». Другой — выигравший — закричал: «К дьяволу этот выигрыш! Зачем он мне так рано? Через два часа это для меня что-то бы значило, но тогда, будь я проклят, такого фарта уже не будет».