Иностранный легион - Сергей Балмасов

Письмо сержанта-легионера Кумани из марокканского поста Бадер 5 ноября 1923 г. в редакцию журнала при ОРЭСО «Студенческие годы» дополняет сведения о жизни русских легионеров. Адрес этого русского сержанта Воеводину дал Белокуров. Находится данное письмо в ГА РФ. Ф.5837. Оп.1. Д.149. Лл.22–23.

«Господин редактор! Спешу принести Вам мою глубокую благодарность, благодарность русского человека за пересылку русских книг, сборника «Крестьянская Россия» №№ 5–6 и журнала «Студенческие годы» № 5. Должен сознаться, что получение книг меня сильно заинтересовало и удивило, по нижеследующим соображениям, а именно, что по правде из Легиона и я никому не писал и не пишу. Знакомые, которых я имел за границей, не знают моего адреса, безусловно, забыли о моем существовании и, следовательно, не могу сообщить Вам таковых. Не могли бы Вы сказать, каким образом моя фамилия попала в столь отдаленный от Африки уголок, как Прага. Надеюсь, что Вы мне не откажете в любезности удовлетворить мое любопытство по интересующему меня вопросу. Что касается вышеупомянутых книг, то я их прочел с большим для меня интересом и вниманием и пришел к заключению, что симпатичных учреждений, подобных Вашему, за границей, видимо, немного, а посему душевно хочу пожелать Вам полного успеха в дальнейшем существовании Вашей редакции. Надеюсь в дальнейшем получить следующие номера книг. Еще раз благодарю Вас и Вашу редакцию. Готовый к Вашим услугам, Г. Кумани». Данный документ был прислан в редакцию журнала «Казачий путь». Он был опубликован в номерах 76[486] и 78[487] за 1925 г. Он подробно освещает Марокканскую кампанию 1925 года против так называемой Рифской республики французских войск в целом и Французского иностранного легиона в частности, а также роли русских в ней.

Письмо легионера Компаниец из Северной Африки: «…Нужно отдать справедливость храбрости рифян. Ничего подобного я не видел. Воюют они своеобразно. Никогда их не увидишь, тогда как они все время бродят вокруг лагеря и горе тому, кто вздумает выйти за его окраину: он больше не вернется и никто не пойдет его выручать. Воюют они группами по 5-10 человек, иногда и меньше. Французы ходят по горам в поисках этих шаек отрядами не меньше шестисот человек в каждом при пулеметах и горных пушках. Группа рифян в 10–20 человек с винтовками способна задержать движение[488] целого отряда в тысячу-полторы тысячи человек французов, если в этом отряде нет Легиона. Не буду хвастаться, но Легион — гроза марокканцев. Там, где останавливается Легион, марокканцев нет. Редко-редко случается, что они нападают на Легион… Остальные роды оружия их не пугают нисколько. И вот поэтому каждому отряду от 2 до 5 тысяч человек придается 1 батальон Легиона,[489] который расплачивается за всех, почему и несет страшные потери. Наш батальон входил в распоряжение двух групп в 3 тысячи человек каждая, и все лето нас бросали из одной в другую, и, конечно, не туда, где шло гладко. Почти в каждом наступлении идти во главе колонны — выпало на нашу долю. Тяжело было! Нужно знать эту войну, чтобы представить себе всю тяжесть ее. По всему Марокко разбросаны маленькие посты с гарнизонами от 13 до 50 человек. Это — квадраты, обнесенные каменной стеной с одним или двумя бараками внутри. Все посты построены руками легионеров, а в них сидят мобилизованные алжирские и марокканские стрелки и легионеры. В постах есть вода и продукты, обыкновенно на шесть месяцев, в продолжение которых гарнизоны многих постов не выходят из их стен, так как арабы — народ ненадежный. Каждые шесть месяцев приходит обоз, который сопровождается целым батальоном, а то и двумя. В этот-то момент гарнизоны выходят из поста и заменяются другими. Во время восстания эти посты были окружены марокканцами и лишены всякого сообщения с внешним миром. Запасы подходили к концу, а вода и до того была не в каждом посту. Вот здесь-то аэропланы и оказали французам незаменимую услугу, прилетая и бросая гарнизонам постов лед и продукты. Один из таких постов, гарнизон которого состоял из пятидесяти алжирских стрелков, нам нужно было выручить и доставить ему продукты и воду. Вечером 9 сентября, объявив наряд на ночь и обойдя участок роты, я пошел доложить командиру роты, что все обстоит благополучно, и спросил, нет ли чего особенного объявить по роте, и, получив отрицательный ответ, отправился в свою палатку. Не дойдя до места, я был позван к командиру, который мне объявил, что нам выпадает «счастье» идти выручать пост в 5 километрах от нашего лагеря. Может быть, покажется странным, что в 5 километрах от 3-тысячного отряда 50 человек будут окружены. Нет ничего удивительного, так как это — в горах, и невидимый противник не отходит от поста более чем на 1000 шагов, убивая из ружей каждого зазевавшегося, а по ночам пролезают в лагерь, чтобы достать оружие и патроны, сняв предварительно часового при помощи кинжала. Чтобы производить как можно меньше шума, они раздеваются догола и таким образом проникают в лагерь. Мне, как и командиру, такая перспектива не понравилась, а когда он мне сказал, что идут только две роты, я не выдержал и заметил: Но ведь, капитан, мы не выйдем из ущелья! Что же делать, мой дорогой! Я знаю, что немногие из нас вернутся!.. Говорить больше было нечего. Пожелав ему «покойной ночи»,[490] я послал готовить роту к выступлению. В 3 часа ночи — подъем. В 3 с половиной отряд уже двинулся в путь. Наша рота была во главе этого отряда, едва достигавшего 200 человек. Все молчали, а если кто и говорил, то только о том, что никто из нас не вернется. Менялись адресами, и я набрал около 30 адресов родных, чтобы в случае неудачи знать, кому писать о смерти того или другого. Мало кто ошибся в своих предположениях. Продвигались мы медленно. Я шел с капитаном рядом, в двадцати шагах спереди и сзади — первая и вторая полуроты. Шли мы так с полчаса между гор, по ущелью. И вот справа послышался выстрел, за ним другой, третий, и началась часовая, с маленькими перерывами, стрельба. Стреляли 2–3 человека, по очереди. Было темно, и выстрелы не причиняли нам вреда. Но движение отряда было открыто. Привыкшие к таким встречам, мы продолжали движение, ибо искать стрелявших было бесполезно. Таким образом, мы подошли к посту без потерь. Начало рассветать. Укрепившись на занятой линии, мы стали пропускать вторую роту, которая, пройдя наше расположение, должна была дойти до самого поста. Она потеряла несколько человек раненными. Наконец мы залегли, образовав аллею, по которой должны были пройти мулы, навьюченные провиантом и водой. Как только обоз,[491] показался из-за гор, рифяне сосредоточили свое внимание на нем, и в какие-нибудь тридцать минут половина мулов была уничтожена. Началась жаркая стрельба. Рифяне стреляли справа и слева. Мы приступили к эвакуации раненых и убитых. Я с капитаном поместился за одним бугорком, и мы были вне всякой опасности. И вдруг 3 человека,[492] зайдя к нам в тыл, начали расстреливать наш штаб. Первым упал трубач моего взвода, и это как бы послужило сигналом: вся моя нестроевая команда падала один человек за другим, поражаемая меткими выстрелами рифян. Крики, проклятия, стоны… И, в довершение всего, на роту свалился снаряд бомбомета,[493] что заставило нас искать нового места, открывая, таким образом, наше расположение противнику, который начал бить без промаха. Капитан, видя такой оборот дела, размышляя, как бы про себя, сказал: «Это теперь, когда мы сидим, люди валятся, как мухи! Что же будет, когда мы станем возвращаться?» Я, зная тактику рифян, понял его. Дело в том, что они, почти не оказывая сопротивления при наших наступлениях, неумолимы с того момента, когда мы, покидая позиции, возвращаемся в ядро отряда. Тогда они вылезают из своих укрытий, ям, следуют за отрядом, оставаясь невидимыми, стреляя на выбор, и мы всегда бываем бессильными парировать подобные маневры. Не успевает капитан закончить свои мысли, как вдруг получает пулю в ногу и падает, крича от боли. Пули сыпались градом. Оглянувшись, я увидел, что остался один. Все прикрытие капитана было перебито… Рота вернулась в отряд. Не вся, конечно, только ее половина и без офицеров. Все были подавлены. Рифян там было не больше 50. Раненый капитан через несколько дней умер в одном из госпиталей. Вот какая война в Марокко, и счастье наше, что у рифян, с которыми мы имели дело, не было ни пулеметов, ни пушек, ни гранат. И все же Французский иностранный легион понес тяжелые потери… А вот тебе маленький портрет рифянина: сухощавый, мускулистый, неутомимый ходок, выносливый в отношении пищи — с одной пышкой способен жить 2 дня; бурнус — вся его одежда; босиком, с винтовкой в руках, патронами в сумке, он может воевать один, так как знает, что ни один наш солдат не покинет лагеря. Он — великолепный стрелок, к тому же — чертовски храбрый, с храбростью фанатика, который ничего не видит, кроме намеченной цели. Рифяне храбры до того, что вдесятером, не задумываясь, атакуют батальон, что делают, конечно, ночью и только почти всегда без результатов, но беспорядок устраивают большой. Нередко, просыпаясь, узнаешь, что ночью в лагере были арабы и унесли несколько винтовок. Французские солдаты спят на посту, зажав винтовку между ног и привязав ее ремнем за кисть руки, что, однако, не мешает арабам воровать, отрезая ремни и вытаскивая винтовки. Чтобы пройти в лагерь, рифянин, подойдя шагов на сто, раздевается догола, оставляя только кинжал в зубах, и начинает ползти к стене. Увидев часового, он начинает бросать маленькие камешки, и, если часовой не шевелится, он подползает сзади и перерезает ему горло. Сделав то, зачем пришел, он уходит, унеся 2–3 винтовки. Должен сказать, что в Легионе это случается реже. Больше платятся сенегальцы. И вот против рифян французы ставят Легионы,[494] сенегальцев, алжирских и марокканских стрелков и спаисов. Французы в войне не участвуют, за исключением командирского состава. Весь этот сброд воюет не только потому, что его насильно посылают, а больше потому, что арабы[495] в плен не берут. Сколько раз мы находили оставленные нами трупы, совершенно раздетыми и со вставленными в рот детородными органами. Этим последним занимаются арабские женщины, которые тоже участвуют в ночных атаках, и, мне кажется, что, воодушевляя мужчин, они еще фанатичнее их и проявляют больше зверств. Сила солому ломит. Они побеждены, разорены и сожжены. Теперь они почти все возвратились в свои большие деревни, которые теперь представляют собой горы пепла. Я сомневаюсь, чтобы у них было хорошее настроение и отношение к победителю. Они покорились и заплатили штраф только потому, что ничего не могут сделать. Чего же ждут от них французы? На чем думают они создать повиновение? На оружии и грубой силе, но не на признательности. И они создали такую армию, при помощи которой они не рискуют потерять своих граждан и заставляют солдат этой армии жечь и грабить собственные дома. Свидетелем этого я был сам: мобилизованный марокканец, показывая на зажженную им саклю, сказал мне, что эта сакля принадлежит ему, и что его отец и братья с женами и детьми находятся в рядах повстанцев. Я не захотел расспрашивать, так как это — народ особенный. Если ты ему сделаешь что-нибудь хорошее, можешь быть уверен, что не отделаешься потом от его просьб, будет просить каждый день. От него же услуги не жди. С 5 июля по ноябрь потери убитыми и раненными составили около 12 000 человек, из которых около 1500 — французы. Остальные четыре пятых — тех же арабов, фанатиков одной и той же религии. Что же заставляет их идти против самих себя? Конечно, грубая сила. Араб подл душой, это правда, но вера, вера фанатика, ему дорога. Когда его вера затронута, он становится жестоким, мстительным и даже гордым. И французы это почувствуют. Сегодня день конца моей службы. Кончаю ее 5 января 1926 года, сегодня же и уезжаю во Францию. Из 18 человек, бывших юнкеров Атаманского военного училища, служивших вместе со мной, 5 человек подписали контракт еще на год,[496] 6 — кончили службу и уехали 5 января 1926 года, а об остальных пока сведений не имею. Чтобы у тебя создалось полное представление о жизни в Легионе, должен сделать еще несколько замечаний. Жизнь тяжела и не особенно привлекательна, особенно для рядового солдата. Много опасностей, но не для всех. Умеющие применяться «к нравам и местности»[497] застревают в Алжире, где и проводят своих 5 лет, после которых можно остаться на год, 2, 3, 4 и так далее, что некоторые и делают. Большая же часть легионеров находится в Марокко, Сирии и Тонкине на постах, о которых я говорил выше. Жизнь на постах тяжела, безусловно. Это та же тюрьма, с той только разницей, что заключенные в ней могут быть окружены, отрезаны и даже убиты в какой-нибудь атаке против поста. Очень опасно в Марокко и Сирии. В Сирии было более-менее хорошо до 1925 года, то есть до восстания. В Тонкине же для легионера самая хорошая обстановка.[498] Тихая жизнь, более хорошее положение и жалованье, чем в других колониях, даже для солдат. Туда попадают обыкновенно легионеры, пробывшие 5 лет в Марокко и 2 года в Сирии. Срок службы в Тонкине — 2 года. А вот тебе портрет легионера.[499] Легионер — никем не уважаемый человек в гарнизоне при мирной обстановке, но носимый на руках там, где ведутся бои или есть большая вероятность их начала — в Марокко, Сирии, Тонкине. Пьяница, скандалист, ничего не боящийся, не признающий ни Бога, ни черта, тяготящийся жизнью и не боящийся смерти. Поступает в Легион потому, что иначе жить не может,[500] преследуемый полицией, или ищущий «сильных ощущений», или — по глупости и так далее. Страшный сброд народов, характеров, нравов, обычаев. И странно: все как-то более-менее уживаются…» Данный источник является письмом сержанта-легионера Кроленко Воеводину от 19 октября 1923 г. Этот документ, как было указано выше в письмах сержанта Белокурова, был переправлен им Воеводину по просьбе самого Кроленко. Из всех документов письма Кроленко являются исключениями, поскольку он защищает легионные порядки, и Белокуров сам пожелал показать на то, что кое у кого среди сержантов Легиона возникла «легионная болезнь» и что они, добившись здесь относительно высокого положения, уже не стремились выйти оттуда. Возможно еще, что письмо Кроленко было «заказным» со стороны легионного начальства. С другой стороны, очевидно, что далеко не все, о чем говорит Кроленко, является преувеличением. Хранится этот документ в ГА РФ. Ф.5837. Оп.1. Д.149. Лл.9-11. «Сегодня получил высланный Вами номер журнала «Студенческие годы» и спешу выразить мою глубокую признательность. Я с готовностью подпишусь на Ваш журнал, но предварительно был бы Вам благодарен, если бы Вы сообщили мне стоимость подписки во франках. Несмотря на сравнительно небольшое количество свободного времени, которое бывает в моем распоряжении днем, я все же успел просмотреть журнал и невольно остановился на очерке в «Студенческой жизни», относящемся к Иностранному легиону. Находясь здесь уже 3 года, побывав за это время в самых различных местах его расположения в Африке, то есть в Алжире, Сахаре и теперь — в Марокко, я могу спокойно утверждать, что теперь Легион знаю детально. И вот эта-то уверенность позволяет мне высказать мою критику этого очерка. Пусть я буду даже краток, но, право, хочу сказать, из среды легионеров не раз уже показывались корреспонденты об их тяжкой доле. К счастью, число их было невелико. Но что некоторые слова, много наговаривающие об этой доле, об этом регулярно необходимо информировать находящихся за границей русских об их положении, особенно различных организаций и комиссий беженцев, о состоянии и условиях жизни в центрах их сосредоточения, которых нужно информировать и информировать. Есть такая черта и русского беженца, и черта, надо сказать, странная. «Помогите мне, помогите, какой я несчастный!» — говорит он в своей массе. Но, к своему несчастью, он очень часто допускал и допускает такие грубые ошибки в своих жалобах, показывает такую ограниченность и неосведомленность, что даже и действительно жалость берет. Возьмем, для примера, Вашего корреспондента, ибо он наговорил столько, что, выражаясь русскими словами, «уши вянут». Сам он, очевидно, пребывает благополучно в нормальных условиях.[501] Ибо было бы странным, с его стороны, не прислать Вам для публикации снимок его местонахождения. Как он говорит, что находится тут уже давно, мог достать немало описаний окрестностей города, но каких описаний! Чтобы попасть на дальний юг Северной Африки, нужно сделать немалое количество километров, а в описании не прослеживается название многих населенных пунктов. Таким образом, создается впечатление, что там данный корреспондент не был… Но все это пустяки, мне хотелось лишь показать только более наглядно степень поверхностности полученных Вами данных. Нет слов, в некоторых пунктах есть известная доля правды, но вообще… Разобрать в одном письме все выставленные положения едва ли возможно, хотя бы и в таком объемистом, каким обещает быть мое. Быть может, впоследствии я попытаюсь сделать это полнее. Если, конечно, Вы желаете этого, то я сейчас же возьму лист и все изложу. Надо сказать, что в этом очерке больше всего в глаза бросаются цифры, а ведь это больше всего производит впечатление. Вы пишете, на основании Вашего корреспондента, то есть частных сведений, что русских в Легионе до 15 тысяч человек. Я беру на себя смелость утверждать, на основании официальных французских источников, что наше число не превышает здесь 4500–5000. Обстановка мешает мне много распространяться по поводу описаний Легиона вообще и службы в нем, в частности. Я ведь в настоящее время нахожусь в самом центре операций против марокканцев и особыми удобствами не пользуюсь. Скоро мы вернемся в нашу базу, и оттуда я смогу поговорить подробнее о тех боях, которые были у Вас описаны. Действительно, такое нужно нарочно придумывать или быть слепым, чтобы не видеть действительности. Об этом подробно после, а сейчас спешу осветить один вопрос, который этого требует настоятельно, а именно, потери Легиона убитыми и раненными. Сколько родных в среде русских беженцев, знающих о нахождении своих членов семьи в Легионе, да и просто их знакомых, с ужасом читают слова: «В одном только бою, длившемся 2 суток, убито и ранено около 200 русских…» Сколько же тогда должно было погибнуть из среды состоящих в Легионе войск? Ведь если в войсковой группе находятся 7–8 батальонов пехоты, Легион из них дает лишь 2–3 батальона, а в последних количество русских редко достигает десятой части от общего числа легионеров.[502] Я нахожусь в походе с самого начала, то есть с апреля месяца. Ни на минуту я не покидал службы, принимая участие во всех операциях. У нас не было ни одного боя, давшего такое количество потерь, хотя не раз бывало весьма круто. Кроме нас, операции проводят еще 3 войсковые группы, и 2 из них имели действительно упорный бой, давший много потерь. Очевидно, речь шла о нем — это бой 24 июля при взятии Эль-Мерс. Но я, хоть и достаточно находился в курсе положения, все-таки что-то не слыхал о таких колоссальных потерях, ибо, исходя из числа «200» и данной выше пропорции, из числа легионеров должно было бы выбыть не меньше 1500. А в Марокко, если потери доходят до 200–300 человек, бой считается необычайно упорным, что бывает редко. «Является ли эта война отголоском триумфа Кемаля-паши или «священной войной»?» Такое заявление может заставить лишь улыбнуться. Эти дикари-арабы, которые следят за европейскими событиями! Что может быть более странным? Да вряд ли среди них и слыхали о существовании турецкого вождя. В Марокко ведь не война, как это принято понимать, а походы для уничтожения разбойничьих гнезд, для которых еще нет цивилизации, и необходимо покорение племен, их представляющих. И дерутся арабы лишь потому, что мы являемся в место их жительства, дерутся по привычке воевать. Если их сопротивление объяснять более возвышенными побуждениями или посторонними влияниями, то такое объяснение может дать довольно интересную картину. Как тогда объяснить полнейшую безучастность соседнего к подвергнутому нами разгрому племени, которое сидит спокойно до того времени, пока не дойдет до него очередь? Или чем объяснить выступление на нашей стороне покорившегося только что племени, которое нередко дерется ожесточенно со своими же, арабами? Стремление к войне, возможность пограбить — и только. Но все это, в сущности, не так уж и важно. Я хотел лишь показать вред такого одностороннего освещения событий и обстановки. Позже постараюсь осветить вопрос полнее. С удовольствием смогу доставать Вам более богатый материал для Вашего журнала, ибо, кроме простых сведений, располагаю и немалым количеством фотографических снимков, произведенных мной во время походов. Если угодно, прошу сообщить технические условия, ибо рисковать при нашей почте негативами мне не хотелось бы. Примите уверение в моем совершенном почтении».