Мико - Эрик Ластбадер

Люди собирались в этом небольшом помещении точно так же, как столетия назад древние гавайцы, приходившие встречать восход солнца. Именно здесь, как гласила легенда, солнце было взято в плен как заложник и обрело свободу, лишь когда пообещало замедлять свой ход над Гавайскими островами, чтобы насквозь пропитать их своим светом.

Небо было пустым и темным, никаких признаков начала чередования дня и ночи. Но солнце уже рядом. Они чувствовали это. Его приближение сопровождалось ощущением дрожи в спине. А потом будто вспыхнула печь в литейном цеху. Ярко-алая искра устремилась в небо над краем кратера Халеакалы. Вздох изумления пронесся над толпой, он сопровождал рождение света — яркого, прямого и вездесущего.

Окрашен он был в совершенно неземные тона. У Жюстин захватило дух. Она чувствовала себя так, будто силы тяжести больше нет, и больше ничто не мешает ей воспарить над землей.

Бледное пламя ползло через неровную долину в чаше кратера. Невероятно черные длинные стремительные тени перечеркивали лаву, будто новые трещины. Серые тона исчезли, остались только свет и тьма. А потом пришел фасеточный свет, который они знали и под которым родились. Он вернулся на Халеакалу так быстро, что никто не заметил, как это произошло. И зрелище кончилось, будто оно было неким рукотворным представлением.

— Ну, теперь ты простишь меня за то, что я вытащил тебя из постели?

Жюстин и Рик облокотились на деревянные перила. Они были последними, кто еще оставался на обзорной площадке. За спиной слышалось чиханье моторов. Туристы собирались снова преодолеть серпантин шоссе, отправляясь вниз, к теплым морским бризам.

— Я устала, — сказала она. — Отвези меня назад.

Выйдя из-под навеса, Жюстин увидела пару, стоявшую на краю кратера. Тела мужчины и женщины как бы склеились, они обнимали друг друга за талию. Эта пара привлекла внимание Жюстин, и она остановилась посмотреть. Женщина была высокой и стройной, ее медно-рыжие волосы были стянуты назад и образовывали длинный хвостик. Мужчина был крупным, черноволосым и мускулистым — этого не могла скрыть даже теплая ветровка. Женщина пошевелилась; в ее плавных движениях чувствовалась грация танцовщицы. Мужчина тоже двигался как танцор, но Жюстин достаточно долго прожила с Николасом Линнером, чтобы распознать человека, принадлежавшего к его опасному племени.

— На что ты там глазеешь? — Рик проследил за ее взглядом и, потушив взор, отвернулся.

“Я хочу так же”, — сказала себе Жюстин, глядя на влюбленных, которые шли в обнимку на фоне острых лавовых утесов. Они купались в солнечном свете, словно божества. Ее веки обожгло слезами, и она подумала: “Нет, больше он не увидит, как я плачу!”

Она отвернулась от влюбленных и от Рика и быстро сбежала вниз по лестнице. Она задыхалась, когда добралась до асфальтированной автостоянки. В сравнении с недавним зрелищем все здесь выглядело обыденным и неинтересным. Она забралась в машину и, прижавшись головой к окну, закрыла глаза. Выехав со стоянки и спустившись чуть ниже, Рик остановил машину и вылез.

— Вот серебряные клинки, они растут только в горах! — Он показал на огороженный клочок темной земли, над которым возвышалось два-три прямых растения. Их заостренные листья имели необычный серебристо-серый цвет, оправдывая свое название. — Говорят, они цветут раз в двадцать лет и погибают сразу же после цветения.

Жюстин смотрела на эти очаровательные растения, когда до нее донеслись слова Рика, и вдруг разразилась рыданиями, хоть и дала себе клятву не плакать. Губы ее тряслись, она ревела в голос, с мучительной болью, а потом тяжело опустилась на дорогу и уткнулась лицом в колени.

— Жюстин... Жюстин.

Она не слышала его. Она думала о том, как печально сложилась судьба этих серебряных клинков, и, разумеется, о нелепости всяких сожалений на этот счет. Нет, это у нее грустная жизнь. На похоронах своего отца она испытала только облегчение, и ей показалось, что она упивается им.

Но теперь она знала правду. Она тосковала по отцу. Другого у нее не было. Он вырастил ее и, наверное, по-своему любил. И вот теперь он ушел, и это не огорчило ее, никак не повлияло на ее жизнь. Во всяком случае, так она думала. Ну и умница! Право же! Но на самом-то деле она просто чокнутая. Собственные чувства были не более доступны ее пониманию, чем чужие. Вот почему она и была бесполезной для Гелды. И для Николаса тоже.

Но сейчас не время думать об этом. Еще рано. Сейчас лучше погрустить, как маленькая девочка, скучающая без своего папы, всегда тосковавшая по нему, но теперь уже способная сказать ему, как жалеет она о том, что они не смогли ужиться вместе.

Жизнь была несправедлива, и теперь она понимала это всем своим существом. Она не могла сдержать рыдания, да и не хотела. Не скоро же ее пробрало, не скоро начала она скорбеть об отце и о той застенчивой и ранимой девочке, которой была доныне. Ее истинный возраст как бы настиг Жюстин, и она отправилась своим тернистым путем из детства в зрелость.

Впустив в себя долго сдерживаемую скорбь, позволив ей разлиться в душе, завладеть всем ее существом, принести едва ли не телесную боль, Жюстин начала взрослеть.

Нанги лежал в своей постели в 911-м номере гостиницы “Мандарин” в Гонконге. За сверкающими стеклами окон его взору открывался залив Виктории, а за ним — часы на башне причала Стар-Ферри, южной оконечности Коулуна и всего азиатского берега. Где-то на севере, в далеком Пекине, жили хозяева Лю, в этом уже не было сомнений. И с ними, равно как и с самим Лю, надо было вести себя рассудительно.

“Самая большая сложность — время”, — думал Нанги. Времени у него было не ахти как много, и пока коммунисты считают, что дело обстоит именно так, они будут крепко держать его своими зубами. То, о чем они просили устами Лю, было совершенно невозможно. Не могло быть и речи об отказе от управления его собственным “кэйрэцу”. Всю свою жизнь он боролся за это высокое положение, прошел через бесчисленные опасности, обезвредил множество соперников, свел в могилу целое полчище врагов.

И все-таки, если не будет другого выхода, кроме как поставить подпись под этой бумагой, что проку ломать голову? В любом случае он терял “кэйрэцу”, ибо знал, что его компаний не сможет выдержать потерь на биржевых акциях и требований вернуть вклады, с которыми Паназиатский банк столкнулся по милости этого проклятого Энтони Чина.

И все-таки Нанги сохранял спокойствие. Жизнь научила его терпению. Он обладал редкой способностью, известной в Японии как нариюки-но-мацу: он умел ждать перелома в ходе событий. Нанги веровал в Иисуса Христа и его чудеса. Если ему суждено лишиться “кэйрэцу”, значит, такова его карма, наказание за прегрешения в одной из прошлых жизней. Ибо для Тандзана Нанги не было ничего дороже его компании.

И тем не менее он был совершенно уверен, что не потеряет ее. Как в свое время у Готаро на их импровизированном плотике много лет назад, у Нанги была вера. Его трезвый ум и вера проведут его через все испытания, как не раз бывало прежде в трудную пору жизни.

Нариюки-но-мацу.

Кто-то постучал в дверь. Неужели он уловил изменение течения? Или оно продолжает нести его в открытое море?

— Войдите, — сказал он. — Открыто.

Появился Везунчик Чу и прикрыл за собой дверь. На нем был устрично-серый помятый шелковый костюм. При свете дня он казался мускулистым и весьма щеголеватым. У него было красивое, довольно узкое лицо и проницательные, умные глаза. “Ну, если учесть все это, — подумал Нанги, — Сато умеет выбирать людей”.

— Ровно семь утра, — сказал Везунчик Чу, стоя у дверей. — Мне очень хочется произвести на вас благоприятное впечатление... после прошлой ночи.

— Вы закончили перевод?

Везунчик Чу кивнул.

— Да, сэр. Правда, местами приходилось трудновато, потому что, как вам несомненно уже известно, в китайском языке интонация несравненно важнее, чем слово само по себе.

— Вам нет нужды выражаться столь высокопарно, — сказал Нанги.

Везунчик Чу снова кивнул и, ухмыляясь, пересек комнату.

— Там, на этой кассете, довольно много промежутков. Если богам будет угодно, я бы когда-нибудь встретился с этой женщиной. Она, должно быть, родилась под счастливой звездой, если ее действо, совершенное с этим смердящим коммунистом, сыном шелудивой собаки, принесет какие-либо сведения.

— Я тут позволил себе заказать завтрак для нас обоих, — сказал Нанги, рукой помогая себе спустить ноги с кровати на пол. — Садитесь и составьте мне компанию, если не возражаете.

И он принялся вытаскивать маленькие тарелочки из печи для подогревания пищи и ставить их на стол.

— Дим-сум, — прошептал Везунчик Чу.

Нанги видел, что произвел на него впечатление, угощая традиционно китайским завтраком. Молодой человек уселся в одно из обитых атласом кресел у стола и взял палочки для еды.

За едой Везунчик Чу рассказал о том, что почерпнул из магнитофонной записи.