Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

Зоя обернулась. Татьяна в темноте поправляла платье и косынку.

— Зажечь огонь?

— Пожалуйста, не надо… — Слова захлебнулись в слезах. Зоя встала.

— Где ты была? — спросила она испуганно. — Неужели с ним?

— Да, — тихо прошептала Татьяна.

— Где?

— У него…

Зоя схватила за руку подругу.

— Расскажи…

— Он увез меня кататься. По дороге сказал, что Лидия выходит замуж за Андрея. Будто она сама ему рассказала… И так смотрел на меня, как будто бы он знал Андрея и кто он для меня…

— Ну и что же?

— А потом у себя в комнате набросился на меня… Порвал платье… исцарапал плечи…

— Ну и что же, и что же? — тревожно требовала Зоя.

— Я вырвалась…

— Слава богу! Стой, он… целовал тебя?

— Д-да… Я не сразу вырвалась…

— Иди, Таня, к Розалии Семеновне, иди скорее. Все расскажи ей. Он ведь больной. Он мог заразить тебя.

— Что? — вскрикнула Татьяна. — Как же он смел?

— Он, может быть, не знает… Но он болен… Я заразила его.

— О-о, — прошептала, опускаясь, Татьяна. — Боже мой, как же можно жить?.. Какие люди!..

VIII. Черниговская Америка

— Ты понимаешь, друг, — пьяными губами шелестел у уха Андрея Иван Терентьевич. — Отец — капиталист, дети в инженеры смотрят. Дочки с высшим образованием. Вот они, Трегубенки! Ты понимаешь, какой букет получится. Мы у нас тут, в Черниговщине, такую Америку разведем… На поле — машину. Молочные фермы. Заводики…

В голове Андрея гудело от выпитого коньяка. Широко раскинувший густые ветви орех шелестел над головой неисчислимыми армиями листьев. Южная ночь протянулась перед ним черным полотном, и в нем аккуратно были вырезаны четырехугольники освещенных окон большого помещичьего дома. Силуэты и тени, мелькавшие в золотых четырехугольниках, придавали ему вид необыкновенно удачной декорации.

Постукивая шпорами в такт вальса и слушая пьяную речь старика, Андрей следил за Еленой. Она то приближалась к окнам, то исчезала в кулисах этой расставленной в саду сцены.

Кто может запретить ему, Андрею, мечтать сейчас об этой девушке с такими густыми пушистыми ресницами, с таким ярко и строго выписанным лицом? Проклятая тоска прифронтовых лачуг, грязь окопов, эти будни войны — разве не засияет на таком фоне Джиокондой самая скромная сестра в туго наглаженной косынке? А тут для фронтовика настоящее видение — девушка, вальсирующая в освещенном доме, брошенном в ночной украинский сад.

Андрей больше не слушал лепета хозяина, неловко хватавшего его за рукав, поднялся и вошел в зал. Шашка ударила кованым кольцом ножен по двери, и все оглянулись. Елена улыбнулась Андрею и сейчас же вновь закружилась с Владимиром, склонив голову на плечо. Андрей подошел к Серафиме.

— Пойдем танцевать, Андрюша, — сказала невеста, беря его за руку. — А я заметила, заметила, — с женской ловкостью проследила она его взор. — Правда, хороша? Хочешь — сосватаем…

— Серафима, дуреха. Знаешь, наши жены — пушки заряжены. Кому нужен солдат с фронта, которому не сегодня-завтра укоротят ногу или руку на пол-аршина. Кроме того, она ведь занята. — Он собирался пошутить, но в голосе сверкнула плохо скрываемая тоска.

Серафима смотрела ему в глаза, откинув в танце голову назад.

— Ой, да ты не на шутку… А как же Татьяна, а Катя?

— Ну, Серафимушка, ведь это так… Ну, выпил, оторвался от будней… Будни… Помойная яма. И не знаешь, выберешься из нее когда-нибудь или нет.

— Андрюша, какой стиль! А я тебя любила за то, что ты не из унывающих.

— Сейчас, Серафимушка, не задумываются только прохвосты…

— Андрюша, хочешь танцевать с Еленой? — И, не дожидаясь ответа, повела его к Елене и Владимиру.

— Володя, довольно тебе кружиться с Еленой, уступи другим поклонникам.

— У меня нет поклонников, — сказала Елена и, словно готовясь к серьезному делу, положила руку на плечо Андрея.

Андрей кружился молча. Он был недоволен собою, часто не попадал в такт, не находил простых, легких слов, чтобы завязать разговор. Сделав несколько кругов по залу, Елена поблагодарила его и села опять возле Владимира.

Андрей вернулся к Серафиме. Теперь он был окончательно раздосадован.

Студенты, товарищи Кирилла, Ясинский и Барабаш, пили за столом с усатым, как Бульба, помещиком Костюшей. Батарея пустых бутылок строилась под столом. Посоловевшие глаза, заплетающиеся языки обнаруживали высокий градус. Мальчишки, братья Серафимы, будущие инженеры, клевали носом в углах покойных диванов. Рояль звучал все глуше, и ленивее бегали пальцы тапера. В окна уже глядела лимонная полоса — предшественница бледной поздней зари.

Елена и Владимир об руку ушли в сад и больше не появлялись…

«Ну вот, приехал на два дня — и раскис, — размышлял Андрей. — К черту! Хорошо, что завтра конец этой сентиментальной интермедии, пойдем опять кружиться по тылам нашего бесславного фронта».

В сущности, было бы остроумнее уехать сейчас же. Все эти дни здесь, кроме Серафимы, не с кем будет говорить. Этот болван Кирилл, друг его детства, пьян как сапожник. Стоило добиваться три года руки любимой девушки, чтобы уже накануне собственной свадьбы нализаться до потери чувств. Невеста ходит по комнатам с улыбкой стеснения и, кажется, молит взорами, чтобы никто не спрашивал, где пропадает ее муж…

В угловой — мертвецкая. На кроватях вдоль стен, предводимые Кириллом, лежат тела упившихся, и несчастные девушки, вызванные в барский дом из деревни, один за другим уносят противные тазы… Нет, туда идти он не намерен, хотя, едучи на фронт, он хотел рассказать Кириллу многое.

Он ехал сюда отдохнуть, развлечься. Для того и существуют помещичьи свадьбы.

Сначала все так и шло.

Всю дорогу от станции его развлекал кучер. Когда Андрей подошел к его бричке, он увидел стоявшего за облучком детину, заросшего, косматого, настоящего лесовика. Он согласился везти Андрея к Трегубенкам. Но когда Андрей спросил у него цену, он вдруг на глазах провалился за облучок. Взамен лесовика в прорези брички смеялся крохотный человечек, широкие плечи которого прятались за сиденьем. Смотреть на него теперь надо было сверху вниз. Андрею захотелось даже протереть глаза… Извозчик торговался и рос, ширился, опять превращаясь в лесовика. Андрей не выдержал и обошел бричку кругом. Тайна разъяснилась. У лесовика одна нога была здоровая, другая маленькая и согнутая. Должно быть, ему нравилось смущать людей, и он сам долго смеялся в бороду, полыхая круглыми совиными глазами.

Всю дорогу возница вел разговоры. Рассказывал об окрестных помещиках и их усадьбах, о графе, которому принадлежала, «почитай, вся округа» и который «ходил у царя в министрах», о Трегубенке, отец которого пахал землю, а у сына — полторы тысячи десятин и два завода.

— Ганских господ в трубу скрутил. А какие господа были! И дом их забрал, и небель, и коней. А на улице у нас Трегубенке прозвище Беспузый. Потому много жрет, а сухой, господского жиру нету. Пойди спроси на улице — Трегубенку не знают, а Беспузого враз укажут.

Березовые леса стояли малорослые, густые, как заросли на старинном кладбище. В сторону от дороги не податься от сухого и перегнившего валежника.

Через те леса, через Брынские,Через черные грязи Смоленские,У того креста у Леванидова,У той речки Смородиновки… —

читалось почему-то Андрею.

— А ночью тут не ходи, — краем рта ронял назад возница, склоняя шершавое лицо к самому уху Андрея.

— А что? Шалят? — машинально щупал застежку кобуры Андрей.

— Дизиртир ходит. Ажно до Десны лесом тут… И так, вольный народ бывает…

Потом он притаенным шепотом принялся рассказывать, как будто боялся, чтобы не подслушал кто в лесу, о том, как его родной брат, что в солдатах был, видел в этих самых лесах лешего. Он сидел на пне и чистил хвост острыми когтями. А на лбу — один белый рог. Возница слез с облучка и с неожиданной ловкостью побежал у самой брички, держась за край сиденья и сильно припадая… Он бежал, как мальчик с шестом для прыжков, невероятно подскакивал, так что лицо его поднималось вплотную к лицу Андрея — он пучил тогда глаза — и сейчас же, уже где-то внизу, смеялся своей забаве.

— Я сильной! — говорил он, показывая могучие мужичьи ручищи. — Задавлю враз! — И опять смеялся. — Я бы на войне первой был. А парни говорят: тебе ногу спаситель послал, без самострела дома сидишь. А я бы его враз!.. — Он хватал воздух крепким загибом пальцев, как чью-то хрупкую шею…

У Трегубенков, когда приехал Андрей, спали. Деревянный дом многооконной глыбой стоял на голом дворе за высоким частоколом. За домом безуспешно пытался спрятаться старый, желтеющий парк. В кухне четыре бабы в такт месили тесто с такой силой, что качались, постукивая об пол, тяжкие дубовые скамьи.