Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Розу укрыл колпаком Маленький принц, — возразил я. — Впрочем, мы просто разные поколения, у нас перед глазами разные картинки».
«Маленький принц? — отозвалась девушка. — Очень лестно… жаль, что не про меня! И когда за этой розой приходят, знаете, такие господа… Теперь вам понятно, почему я на него зла? Бугорин
не должен стать деканом! Или, если уж ему так приспичило им быть, пусть даст торжественную клятву, торжественный…»
«… Обет воздержания? — предположил я с улыбкой. И пояснил свою улыбку: — Я не над вашей затеей смеюсь, тем более не над вашими чувствами! А улыбаюсь тому, что этот пример так ясно показывает важность и благотворность религии. Вы меня наверняка упрекнёте в том, что я лью воду на свою «мракобесную мельницу», но я всё-таки скажу! Владимир Викторович, если вам удастся чем-то прижать его к стенке, может быть, и даст вам такую клятву — да кто ж ему помешает её нарушить? Такие вещи — постыдные, но юридически почти невинные — человеку запрещает делать не страх государственного наказания, а вера! Когда же её нет, то кто запретит?»
«Не вера, а нравственный закон внутри нас, выражаясь кантианским языком, — хмуро возразила Ада. — Пора бы человеку уже научиться делать добро ради него самого, без палки загробного воздаяния! Вы так не считаете?»
[4]
— Закончить этот интересный богословский диспут мы не успели: Тэд постучал в дверь комнаты и, просунув голову, сообщил, что практически все уже в сборе.
Итак, мы перешли в достаточно просторную гостиную — в некоторых семьях её называют «залой», видимо, по старой, генетической, дореволюционной памяти — и присоединились к лаборатории, участники которой сели кто где: на диване, в кресло, на стульях, принесённых из кухни или комнаты Тэда, а Лина, к примеру, — прямо на пол, по-турецки (она в тот день была в джинсах, к счастью).
Минут пять мы не могли определиться с порядком нашей работы. Согласно принятой нами всеми в один из первых дней хронологической таблице после князя Юсупова должен был идти Шульгин, но Герш заявил: он недавно пришёл к убеждению, что биографическим пиком Василия Витальевича был в действительности период между декабрём восемнадцатого и мартом девятнадцатого года, когда судьба вознесла его на должность «главы регионального правительства» при Алексее Николаевиче Гришине-Алмазове, одном из лидеров Белого движения на Юге России. И ещё выше мог бы взлететь наш герой: представитель Франции на Украине Эмиль Энно примерно в то же время заигрывал с мыслью о том, чтобы сделать «великого Шульгина» общероссийским диктатором…
«Всё это к тому, чтобы сегодня и завтра заниматься Гучковым, — сразу сообразил Марк. — Василь-Виталич, зря стараетесь: я не готов делать доклад сегодня!»
«А я тоже не то чтобы полностью готов! — признался Борис. — Хоть работал всё это время. Прочёл всю его мемуарную прозу: и «Дни», и «Годы», и «1920», и «Три столицы», и самые поздние воспоминания, записанные Ростиславом Красюковым. Начал писать биографическую статью — не вытанцовывается. Бросил… Пробовал сочинить о нём некую фантазию или воображаемый диалог — застрял на середине… Ума не приложу, что делать!»
«Понимаю! — вдруг подал голос Штейнбреннер. — Это так называемый феномен обманчивой лёгкости. Персонаж Бориса кажется почти несерьёзным, вроде Моцарта, но недаром же Святослав Рихтер говорит в одном из интервью: «Ich habe den Schlüssel zu Mozart bisher nicht gefunden»[89]!»
Ада тяжело вздохнула и с тоской поглядела на Ивана в его качестве нового «наштаверха»: мол, видишь, с чем приходится работать? Тот, перехватив её взгляд, развёл руками:
«Что я могу сделать? Специфика поиска и осмысления… Мы слушаем сейчас доклад Бориса, готов он или нет, читаем его тексты, в каком бы состоянии они ни были, ставим один-два эксперимента, проводим суд — так, глядишь, и натянем на нужный объём. Смелей, господин Шульгин, смелей!»
Герш со вздохом встал со своего места и прошёл к той точке комнаты, из которой хорошо был виден всем, а именно к телевизору с большой диагональю.
«Борис просто робеет, а так, я уверена, у него всё отлично… Может быть, мы для начала кино посмотрим? — вдруг предложила Лиза. — Не каждому ведь повезло сняться в фильме, да ещё таком, режиссёр которого получил четыре Сталинские премии!»
«Кстати, вы знаете, что монах Илиодор сыграл самого себя в The Fall of the Romanoffs[90], американском немом фильме семнадцатого года? — оживился Тэд. — Лента считается утраченной, но и чёрт с ней совсем: этот янки по имени Герберт Брэнон, судя по сохранившимся кадрам, снял редкую похабщину… Конечно, «великий Фридрих» — это не Герберт Брэнон! — тут же оговорился он. — В общем, если мы голосуем, то я за фильм!»
«Я не взял с собой «Перед судом истории», — растерялся Борис. — Мне не пришло в голову, простите…»
«Я взяла!» — объявила Лиза и, порывшись в сумочке, с улыбкой протянула ему съёмный носитель. О, когда уже мы, русские люди, изобретём удобный русский термин для memory stick[91]! А то ведь так надоело — каждый раз выговаривать это словосочетание из пяти слогов…
[5]
— Девяносто восемь минут фильма пролетели быстро, — рассказывал Андрей Михайлович. — Он и действительно смотрится на одном дыхании: вы ведь его видели? О, я рад, и рад, что мы говорим на одном языке… Даже финальная сцена с рукоплесканиями участников XXII съезда КПСС под гигантским портретом Ленина не способна испортить впечатления. Зритель как бы понимает казённую необходимость этой сцены и мысленно вычитает её из своего ума, что сейчас, что в шестьдесят пятом году, когда фильм появился в кинотеатрах. Впрочем, не рискну говорить за каждого! Читал в Сети и совсем другие впечатления о нём, полные злобной иронии по адресу главного героя. Около-коммунисты современности хотят быть гораздо «краснее» своих собственных дедов и прадедов — а также, доложу вам, гораздо глупее, ограниченнее и площе. Точней, последнего они едва ли хотят — у них это получается само собой. Почему, спрашивается, Фридрих Эрмлер в начале шестидесятых был способен к уважительному диалогу со своим идеологическим противником — хоть, не колеблясь, пустил бы его «в расход», если бы эти двое столкнулись сорока
