Узник в маске - Жюльетта Бенцони

Однако у меня не было права проникнуть в этот рай. Галера причалила к подножию высокой крепости — части высокой стены, огораживающей Стамбул со стороны моря. Зани с радостью удовлетворил мое любопытство, крепость называлась Иеди-Куле, то есть «Замок семи башен», зловещая слава которого давно облетела Средиземноморье. Отрубленные головы, видневшиеся среди зубцов на стенах, подтверждали эту славу. По рассказам, полстолетия назад в этом замке был убит собственными янычарами турецкий султан. К тому же у подножия замка валил с ног омерзительный запах, этот ад располагался неподалеку от боен и дубильных мастерских и тонул в бараньей требухе… Сперва мне показалось, что жить в таком зловонии немыслимо, но в конце концов я привык… Мне еще повезло, в моей камере в отличие от других было крохотное зарешеченное окошечко с видом на море.

Я провел в заточении много месяцев, мерз зимой, задыхался летом, ничего не видел и не слышал, кроме крика муэдзинов, чаек и приговоренных к казни. Истошнее всех остальных вопили насаживаемые на кол. Но хуже всего было отсутствие вестей. Иногда я даже забывал, кто я такой, потому что воспоминания о прошлом были слишком тягостны. К тому же тревога за судьбу монсеньера жгла меня, как чесотка. Почему меня обрекают на муки, лишают человеческого общества, если не считать безмолвного стража, приносящего мне каждый день жалкие крохи, не позволяющие околеть с голоду?

Я уже смирился с мыслью, что так и проживу остаток своих дней в этой могиле, как вдруг за мной явились солдаты. Дело было вечером. Не сомневаясь, что настал мой смертный час, я торопливо шептал слова молитвы…

В крепостном дворе мне завязали глаза и заставили залезть в закрытую повозку с кожаными занавесками. По пути я так ничего и не увидел. Мерзкая вонь, к которой я давно принюхался, сменилась более приятными ароматами, показавшимися мне божественными. Наконец мне велели вылезать. Видимо, я находился в саду, у меня было впечатление, что вокруг растет благоуханный цветник. Мои голые ступни ощутили гладкие скользкие плиты… Наконец с лица, залитого потом от влажной духоты, сняли повязку. Я понял, что приведен в купальню, именуемую турками «хаммам». Два темнокожих невольника сняли с меня гнусное тряпье, остававшееся на мне со дня пленения, окунули в ванну с теплой водой и принялись скрести, как коня, жесткой щеткой с мылом. Две ванны — теплая и холодная — и массаж с ароматными маслами показались мне верхом блаженства и вернули силы, утраченные, казалось бы, навсегда за долгое заточение. Потом облачили в длинную голубую сорочку с поясом, обули в красные бабуши, накормили жареным мясом и рисом, опять завязали глаза и передали кому-то, кого я из-за повязки не мог разглядеть, не считая края длинного белого одеяния и желтых бабушей.

Не говоря ни слова, проводник повел меня по бесконечным дворам и садам. Наконец я оказался на темно-красном ковре с золотыми нитями, у края которого мне было велено разуться. Я сделал еще несколько шагов, после чего с моих глаз сняли постылую повязку. Я стоял перед очень важной персоной, если судить по его богатому одеянию и огромному белому тюрбану, из которого торчал красный фетровый кончик головного убора. О том же свидетельствовала лежащая на низком столике сабля в драгоценных ножнах, усеянных рубинами.

Мужчина сидел, скрестив ноги, на скамеечке, обитой красным атласом, опираясь о подушки, горой сваленные на ковре. Возвышение, на котором он находился, было частью просторного помещения, застеленного богатыми коврами, в окна которого проникало волшебное журчание фонтана. Человек, с которым я пришел, толкнул меня в спину, и я растянулся перед важным господином ниц. отослал моего сопровождающего легким движением гол и обратился ко мне на языке древних эллинов:

— Говорят, ты знаешь по-гречески?

— Язык Демосфена вышел из употребления, зато годаряря ему вы можете меня понимать.

— Верно. Но мы все равно воспользуемся языком твоей страны, — заявил он по-французски — немного путано, но все равно вполне понятно. Я чуть не пустил пляс от радости. — Ты предстал перед Фазилем Ахмедом Копрулу Пашой, наследником великого Мехмеда Копрулу и великим визирем Блистательной Порты. Это я noбедил на Канди солдат твоей страны. Теперь знамя Пророка над всем островом, хотя с Морозини обошлись за его лесть как с почетным противником и отправили обрат Венецию вместе с его людьми.

— Франческо Морозини заслуживает восхищения. Я счастлив за него. Но меня интересует не он. Умоляю, ваша светлость, расскажите, какая судьба постигла мосеньора герцога де Бофора, нашего отважного адмирала!

— Подойди! — приказал он, указывая на место pядом с собой.

Не подавая виду, до чего меня удивляет это приглашение, я повиновался. Это позволило мне лучше его смотреть. Это был молодой еще человек со светлой кожей, энергичным обликом, властным взглядом серых глаз. красиво очерченный рот был украшен длинными, свисающими до края подбородка усами. Как я узнал позже, он был не турком, а албанцем. Под его властью, как до него — под властью его отца, Оттоманское государство, ослабленное бездарными правителями из местных уроженцев (теперешний, Мехмед IV, прозван Охотником, потому что все время, которое у него остается после гарема, он посвящает этому изящному, но бесполезному для подданных занятию), снова обрело мощь и спокойствие.

— Расскажи мне о нем! — приказал он. — Ты выдаешь себя за его сына?

— Приемного, ваша милость. Моя мать и он росли вместе. Для меня герцог — как бесконечно почитаемый дядюшка.

— Ты его любишь?

— Сказать так значит не сказать ничего. Я восхищаюсь им и без колебаний пожертвовал бы ради него жизнью!

— Подробнее!

Я заговорил, полный воодушевления. Живописуя жизнь монсеньера, я как бы заново с ним знакомился. Фазиль Ахмед Паша слушал меня крайне внимательно и прервал только раз — для того, чтобы хлопком в ладоши вызвать слугу с кофе на подносе. Признаться, я вкусил напиток с огромным удовольствием, после чего возобновил свою хвалебную песнь. Он задал мне несколько уточняющих вопросов. Последний прозвучал так:

— Если я правильно понял, твой король не очень-то его жалует, хоть он служит ему верой и правдой?

— Служит верой и правдой, как и подобает двоюродному брату.

Впервые я увидел на его лице улыбку.

— Для сидящего на троне семейные узы не играют роли. Здесь это еще вернее, чем в других краях. У нас существует так называемое «право братоубийства», правитель, дорвавшись до власти, волен избавиться даже от родных братьев, способных стать ему помехой. Но вернемся к тебе. Раз ты боготворишь этого человека, способен ли ты ради него поступить вразрез с волей своего короля?