Богатырское поле - Эдуард Зорин

— Ишь ты, — остановился мужик и почесал ногу о ногу. Глаза его так и стригли Любашу. — Далече ли собралась?

— Тебе-то что?

— Мне-то ничто, а вон шумок у Волжских ворот: не тебя ли, кума, разыскивают?

Кровь отхлынула от Любашиного лица, она будто сама видела, как бледнеет. Мужик даже испугался, захлопотал, засуетился вокруг лодки. Христовый лик его стал еще постнее. Любаша выронила весло, опустилась в натекшую на дно лодки грязную лужу.

— Может, помочь чем, а? Может, помочь? — суетился мужик.

Любаша молчала. Тогда мужик, рассудив по-своему, оттолкнул лодку и осторожно повел ее за кустами вниз по течению: здесь, под самым берегом, их не было видно.

Пока плыли, Любаша и взглядом не повела: холодом обдало ее всю — словно иней в волосах, на губах, на ресницах. «Куда же теперь? Теперь-то куда?» — застыла в голове возникшая еще на боярском дворе отчаянная мысль.

— Теперь-то куда? — спросил мужик. Голос его будто взорвался в Любашиных ушах: она вздрогнула и очнулась.

Ткнувшись носом в траву, лодка покачивалась на волне. За мыском, за зеленым покатым горбом, виднелся Владимир: избы посада, высокая деревянная стена, над стеною — белая грива Успенского собора. Ветер доносил с пойменного луга веселую перекличку птиц.

— Не то у меня заночуешь, — участливо предложил мужик.

Любаша молчала. Мужик неловко покашлял.

— Назад-то ворочаться — куда? — вдруг спросил он.

Ничего плохого мужик не подумал, но в словах его был страшный для Любаши смысл: а что, если он и впрямь вернется назад? Она вскочила на ноги — лодка покачнулась и черпнула бортом воды. Мужик закричал:

— Оглашенная!..

«И впрямь оглашенная», — подумала Любаша. Куда ей теперь податься? К мужу нельзя. Аверкий — боярский пес, в тот же час донесет на нее тиунам. Но кроме как в Заборье, у Любаши на всей земле — ни души. И тогда вспомнила она о Мокее. Всем им кузнец заместо старшего брата. Ежели и не спрячет, то посоветует. Подскажет, как быть.

Чуя неладное, мужик пристально разглядывал Любашу. Дурных мыслей у него не было.

— Эх-ха, — проговорил он, щуря узкие глаза. — Ступай-ко, да лодку не опрокинь. Оно видно: счастье наше собаки съели…

Так и не проронила Любаша ни словечка, хоть в душе и благодарила мужика. А мужик еще долго глядел ей вслед, поддергивал штаны и протяжно вздыхал. С чем, с чем, а с горем он знаком. Горе, оно ведь как вода — со всех сторон окружило. Да разве каждому подсобишь. У самого, чай, семеро по лавкам — вона какие борозды пропахало горе-то на лице…

Любаша шла по лугу как пьяная. Добралась до леса, упала на траву, зарыдала. Не о Склире рыдала Любаша (о Склире она ни разу за день не вспомнила) — рыдала о своей загубленной жизни. Теперь на люди-то как показаться? Теперь боярыня и на дне морском сыщет… И все-таки тайно верила: только бы Мокея найти, Мокей обязательно поможет.

К Заборью она подходила уже ночью. Но в деревню не свернула — вышла тропкой вдоль Клязьмы прямо к Мокеевой кузне.

Тихо было в кузне. Ни огонька. С чего бы это? Даже домница не дымилась. Разбитые черепки были холодны.

…Крепко поработал Мокей на князя Всеволода, много наковал ему мечей и копий — вот и заснул богатырским сном, вот и не слышал, как подошла к кузне Любаша (юноту-то он еще днем отослал отдыхать и откармливаться в деревню). Не вдруг проснулся он даже и тогда, когда Любаша тряхнула его за плечо:

— Мокей, а Мокей!..

В деревне со сна лениво полаивали собаки. Мокей сел на соломенном ложе, протер глаза. Во тьме не сразу разглядел Любашу, подумал, что тормошит его юнота.

— Мокей, а Мокей, — жалостливо шепча, снова наклонилась над ним Любаша.

— Никак, послышалось, — удивился кузнец. — Любаша, ты?

— Я, — сказала Любаша. Ноги ее подкосились, она опустилась перед ним на колени.

— Да как же это?! — растерялся Мокей, пытаясь поднять Любашу. — Да что же это ты?!

Он провел ладонью по ее холодному лицу. Любаша прижалась к его руке, и он почувствовал в горсти ее горячие слезы.

Аверкий проснулся от властного стука в дверь. Стучали рукоятью меча.

Староста испуганно вскочил, прыгнул на середину избы, опрокинул корчагу с квасом. Корчага, постукивая глиняными боками и расплескивая квас, покатилась под лавку, где спал отец. Отец закряхтел и принялся громко ругать Аверкия.

В дверь стучали все настойчивее. Аверкий надел штаны, придерживая их спереди за бечевочку, подковылял к двери, откинул дрожащей рукой щеколку. В горницу ввалились, грохоча сапогами, трое воев. Тот, что был впереди, громким голосом распорядился:

— Свет высекай, староста!

Слепой со сна и перепугу, Аверкий не сразу нащупал брошенное на стол кресало. Ударил по камню — рассыпал вокруг голубые искры. Раздул кусочек трута, к труту приложил бересту. Береста подымила-подымила и вспыхнула узким огоньком. От бересты Аверкий зажег в поставце над кадушкой с водой лучину.

— Не то что жену — этак-то и Заборье проспишь, староста, — сказал все тот же вой, который только что распоряжался со светом.

Аверкий насупился: в вое он признал меченошу Склира. Но недовольство свое не выказал, засуетился по избе.

— Милости просим, дорогие гости, — поклонился он Склиру. — Милости просим, — поклонился вошедшим.

Стоя возле лавки, обалдевший со сна отец униженно кланялся и тоже повторял:

— Милости просим…

Склир бесцеремонно, словно был здесь хозяином, сел к столу, поставил между ног меч и, опершись о рукоять подбородком, с усмешкой уставился на старосту. Покорно стоя перед ним, Аверкий все еще придерживал за веревочку сползающие штаны и смущенно переступал ногами; рот его кривился в вымученной улыбке.

Насладившись вдоволь видом униженного старосты, Склир сказал:

— Ну, будя. А теперь сказывай-ка, где прячешь бабу?

Аверкий не понял его. Невинно моргая глазами, он еще некоторое время продолжал улыбаться. Но вот улыбка растаяла, и вместо нее на лице старосты изобразилось сперва удивление, а потом страх. Аверкий икнул и опустился на лавку.

Не став ждать ответа, Склир подал воям знак, по которому они принялись потрошить и переворачивать избу. В избе ничего не нашли. Ничего не нашли ни на задах, ни на огородах. Смущенные и злые вернулись в горницу.

Аверкий тем временем оправился от страха и теперь пытался изобразить из себя гостеприимного хозяина.

— Да что же это я! — размахивая руками, как крыльями, бегал он по комнате. — В доме гости, а угостить гостей нечем.

— Не меды распивать приехали, — раздосадованный неудачей, оборвал его Склир. — Послала нас боярыня разыскать и вернуть во Владимир Любашу. Зело провинилась твоя баба перед боярином…

— Ай-яй! — заморгал белесыми глазами Аверкий. — Шибко накажут?

— Может, шибко, — сказал Склир, — а может, и помилуют. Ты, Аверкий, не таись. Говори всю правду, как есть.

— Правду и говорю, — побожился Аверкий. — Не видал я Любашку, не заявлялась…

— Может, и не заявлялась, — поверил ему Склир. — А и то верно, — добавил он после раздумья, — куда птичке деться, окромя родного гнезда?..

— И верно, деться некуда, — лебезя перед Склиром, пролепетал Аверкий. — Как прилетит, вы ее и в силки — хлоп!

Он захихикал, заходил, приседая, вокруг меченоши. Склир брезгливо отстранился от него. По совести сказать, поручение боярыни было ему не по душе. Вернуться бы сейчас в город: Заборье, мол, обшарили, нет Любаши — и только. Но Аверкию не терпелось выслужиться — случай-то какой выпал! То, о чем Склир только строил догадки, староста высказал вслух:

— А что, как заглянуть к Мокею? Темный человек. Ежели где Любашка и прячется, то, знаю, у него.

Сказав так, обрадовался: ловко получилось! Убью-ка сразу трех зайцев: Любашу поймаю — выслужусь перед боярыней, насолю Мокею — нос-то неча задирать, и со Склиром за старое рассчитаюсь (милашку-то свою в оковах везти каково?!) — знай наших.

Меченоша с досадой покосился на воев. Один из них, золотушный парень с тонкой шеей и ломающимся детским голосом, сказал:

— Дело советует староста. Не то поглядеть?

Пошли вчетвером. Впереди семенил Аверкий, за ним, досадуя на свою нерешительность, шел Склир, за Склиром — вои.

У Мокеевой избы староста остановился, выдыхая запах лука, шепнул Склиру на ухо:

— Ты с воями-то постой, а я погляжу.

И тут же исчез в темноте. Однако долго ждать не пришлось. Скоро он снова вынырнул возле Склира и обрадованно проговорил:

— Здесь она — вот те крест. Ты ступай-ко вперед за старшого, а я погожу.

— Ты ступай, — раздраженно оборвал Аверкия меченоша и подтолкнул его перед собой в плечо.

У кузни заговорил громко, чтобы внутри было слышно:

— Погреми, староста. Вели выходить.

Аверкий забренчал медным кольцом.