Моя другая жизнь - Пол Теру

— В школу Эммануэля.

— К экзаменам готовишься?

— В следующем году, — вздохнул он.

— И какие ты выбрал предметы?

— Английский, историю и французский.

Отец его, прищурившись, смерил меня взглядом.

— Тогда ответь-ка мне на вопрос по истории, — сказал я. — Что ты знаешь о божественном праве королей?

— Все началось с Якова Первого[100], то есть он об этом писал. Французская монархия тут английскую обскакала, но кое во что и англичане верили. Вы знаете про «королевское прикосновение»?

— Расскажи.

— Король мог излечивать некоторые болезни, — пояснил Кевин. — Золотуху, например. Чаще всего говорят о золотухе.

— Что это за дрянь? — подал голос его отец.

— Чирьи. — Кевин ухмыльнулся. — А еще это угасание, на латыни.

— А вот интересно, — не унимался я, — возьмем, допустим, нынешнюю королеву. У нее тоже есть божественный дар?

— Она — глава церкви, — ответил Кевин.

— Чертова церковь чертовой Англии! Протестанты проклятые! — Его отец смачно сплюнул на пол.

Кевин продолжал:

— Королева умеет излечивать одним касанием руки. В молитвеннике на каждый день есть особые молитвы, обращенные к королю и членам королевской семьи. «Король королей, Царь царей, единственный правитель принцев». И тому подобное. Исцеляющее прикосновение — свойство всех монархов.

— Всех хренархов, — уточнил отец.

— А эти молитвы в ходу? — спросил я.

— Мы сами читали в часовне на прошлой неделе.

— Только попадись, я тебе задам! — Отец Кевина уже лыка не вязал.

— Пап, ну хватит, пойдем.

Отец продолжал отпихиваться. Кевин украдкой мне подмигнул.

Остаток дня я провел, гуляя под моросящим дождем по Клапам-джанкшн. Купил в магазине «Маркс энд Спенсер» пару черных носков и черный галстук, потом снова прошел к реке — напрямик, через двор церкви Святой Марии на Баттерси. Согнувшись пополам навстречу дождю и ветру, я высмотрел наконец автобус на углу Фулем-роуд, добрался на нем до Эрлз-корт и нырнул в гостиницу. Вечерней зари не было, просто небо, по-прежнему низкое, серое, вязкое, как каша, опустилось на крыши. День, запоздало родившийся из утренней мглы, в ней и кончался: быстрые сумерки упали черным занавесом, и при свете уличных фонарей виден остался лишь холодный, скользкий блеск мокрых тротуаров, мерцание пропитанных влагой кирпичных стен и скатов крыш. Фонари, впрочем, горели весь день, и тусклый их свет лишь напоминал о непобедимости мрака.

Проходя по коридору к своей комнате, я услышал новые голоса.

— Я не знаю, за что ты вообще меня любишь. Я — ужасный человек.

— Перестань, надоело.

Рубашка и смокинг благополучно доехали сюда в перевязанной веревкой коробке. Носки и галстук я хоть и позабыл, но, вспомнив об этом, купил сегодня новые. Однако, надев рубашку, я сообразил, что у меня нет запонок. Позвонил вниз.

— Администратор слушает.

— Господин Пиллай, я, похоже, забыл дома запонки. Вы не могли бы одолжить?

— А в комнате смотрели?

— Нет.

— Если в комнате нет, значит, у нас этого нет вовсе.

— Вы знаете, что такое запонки?

— Нет.

— Тогда почему вы говорите, что у вас их нет?

— Такая услуга не предоставляется, — сказал он, потом послышался визг Бетти, и он повесил трубку.

В соседней комнате раздался женский голос:

— Я не желаю продолжать этот разговор. И видеть тебя не желаю. Понимаешь? Вон из моей жизни! Вон!

Ее никто не прерывал, должно быть, разговор велся по телефону.

— Кстати, ты прав, я мечтаю, чтобы у тебя все лопнуло. Мечтаю, чтобы ты страдал, как страдала я. Чтобы почувствовал все на собственной шкуре.

Идти в магазин за запонками было поздно. Я нашел в ящике скрепки и приладил их вместо запонок. Все равно манжеты рубашки будут скрыты в рукавах смокинга.

Смокинг меня совсем не красил, я убедился в этом, едва взглянув в зеркало в холле. Мимо, улыбаясь, прошла женщина. Не она ли только что вопила в телефонную трубку? Выходя из гостиницы с намерением поймать такси, я вдруг подумал: ничего из этой затеи не выйдет. Да и с какой стати? Я просто рисуюсь, прикидываюсь перед самим собой. Прилетел вот из Бостона в Лондон на обед с королевой, придумал от отчаянья, что это меня взбодрит и даст материал для рассказа.

Дохлое дело. Гостиница моя ужасна. Ее обитатели — злобные, двуличные люди — обвиняют меня, тычут пальцем из каждой стены. От перемены часовых поясов до сих пор мутит. Туфли после утренней прогулки насквозь мокрые, пусть этого не видно, но это так. А пресловутый обед просто не состоится. Даже если я вовремя доберусь до Бёрдвудов, там не будет ни обеда, ни королевы. Все это какой-то бред, недоразумение, страшный сон — мой постоянный кошмар унижения и преследования. И я вот-вот проснусь — в своей постели на Кейп-Коде, проснусь со стоном и буду слушать, как ветер задувает под обшивку из кедрача, как шурует в кустах можжевельника, точно шваброй.

Такси мигом доставило меня на набережную в Челси, где совсем рядом с Лебяжьей аллеей за высокой оградой стоял особняк, и парадный подъезд его был залит светом прожекторов. Перед ним — я разглядел это сквозь мерное мотание дворников на лобовом стекле — мигали репортерские вспышки, стояли полицейские машины, толпились сами полицейские.

Опустив стеклянную перегородку, мой водитель спросил:

— Вы случаем адрес не перепутали?

— Нет, это здесь.

— А что тут за представление? Аж земля ходуном ходит.

— Сюда прибудет на обед королева.

— Благослови ее Господь. С вас ровно шесть фунтов. — Однако, получив еще и на чай, он устыдился. — Спасибо, начальник. Идите осторожно.

2

Внутри дома, казалось, готовились к спиритическому сеансу высшего пошиба. Всех трясло как в лихорадке, все высказывались по любому поводу, но никто никого не слушал. Сначала со мной поздоровался швейцар, видимо нанятый ради высокого визита, затем меня натянуто приветствовали хозяева дома. Гости — лощеные, разодетые — пребывали в тревожном ожидании. Мне вручили карточку. На ней в виде четырех кругов были изображены столы. Мое место обозначалось красной точкой. Все были начеку, все к чему-то прислушивались, но накал ожидания не позволял ничего расслышать. Преобладали в этом обществе американцы: называли друг друга по имени, сияли улыбками, скользили поверх голов блестящими беспокойными взглядами.

В зеркале просторной залы я выглядел все-таки лучше, чем ожидал: вполне пристойный гость на званом обеде. Кроме Лейрда Бёрдвуда и его жены Чармиан, мне пока не встретилось ни одного знакомого лица. Стоявший возле меня мужчина приветливо улыбнулся. Я попробовал с ним заговорить. Но он был так напряжен, что в буквальном смысле оглох. Я двинулся дальше, и тут же какой-то человек обратился ко мне с бурной, почти истерической речью; такая словоохотливость, очевидно, тоже объяснялась невыносимостью ожидания. Так, наверно, ведут себя пассажиры застрявшего лифта: все признаки клаустрофобии, тревоги, страха. Королеву никто не упоминал.

Кто-то спросил:

— Над чем вы сейчас работаете?

Я стал, по обыкновению, выкручиваться и с облегчением увидел, что спросивший меня не слушает.

— Весьма неожиданно, — говорил в это время Бёрдвуд, а какая-то дама отвечала ему:

— Пожалуй, лучше об этом не думать.

О чем? О королевском визите? Размышлять тут, на мой взгляд, было особенно не о чем, но все, разумеется, только об этом и думали. Мы были участниками спиритического сеанса, и поскольку он должен был вот-вот начаться, все до обморока боялись упомянуть предмет нашей встречи, упомянуть «дух», который мы должны вызвать верчением стола. Драматизм момента порождал банальнейший треп. Все жаждали лицезреть венценосную эктоплазму, но болтали взахлеб, притворяясь, что она нас ничуть не интересует. Гости-англичане были еще болтливее, чем американцы.

— По-моему, солнце порывалось сегодня выглянуть из-за туч.

— Нам чрезвычайно повезло этой зимой.

— А поездка в Гудвуд оказалась чистейшим безумием.

Официанты, более спокойные и одетые лучше гостей, разносили напитки. Они предлагали их, как мне показалось, несколько надменно, чуть ли не издевательски.

Мужчина с мертвенно-бледным лицом и, видимо, очень тесным воротничком рубашки произнес неестественно высоко и неискренне:

— Только пил и ел — показал себя совершеннейшей свиньей!..

— Послушайте, над чем вы сейчас работаете? — спросил меня еще кто-то.

Главный принцип жизни — всегда быть на коне. А уж признаться, что у тебя плохие новости, — это вовсе дурной тон, особенно когда впереди маячит призрак королевы. Да, все мы страшно волновались, но все ощущали свою избранность: именно нам выпали честь и счастье встретиться с королевой в частном доме.