Красный ветер - Петр Лебеденко

— Все будет хорошо, Росита. Скоро мы придем к своим, и тогда…

Эмилио понимал, какие чувства испытывает сейчас Росита. То, что ей пришлось увидеть в деревне, разрывало на куски ее сердце, и, наверное, она ни на миг не могла забыть кошмар, похожий скорее на страшный сон, чем на реальную действительность. Когда они вернулись с Матео из деревни, Эмилио с трудом узнал Роситу. В глазах ее застыл ужас, вся она как бы надломилась, в ней, казалось, не осталось сил, чтобы двигаться, говорить, думать. Даже когда он обнял ее за плечи и сказал что-то ласковое, нежное, Росита посмотрела на него глазами, в которых застыло страдание, — она не могла отгородиться от той трагедии, что произошла на ее глазах.

…Матео снова остановился и шепотом сказал:

— Тихо!

В стороне, за плотной завесой тьмы, послышалось приглушенное ржание лошади и чавканье копыт по грязи. Другая лошадь откликнулась фырканьем, потом раздался голос невидимо-то человека:

— Эй, Сбарби, ты где?

Тот, кого назвали Сбарби, отозвался:

— Я здесь! Хоть глаза выколи — ни черта не видно. Моя кляча завязла в этом проклятом болоте — и ни туда ни сюда.

— А где Эспехо?

— Один дьявол знает, где твой Эспехо! — выругался Сбарби. — Могу поклясться всеми святыми, что эта скотина нарочно отстала от нас. Кому охота рисковать своей шкурой из-за одного красного идиота, которого велено изловить в этой проклятой богом местности…

Голоса на время умолкли, затем снова послышалась ругань Сбарби:

— Но-о, скотина! Или хочешь, чтобы я переломал тебе ребра? Но-о!.. Слушай, Хусто, какого черта ты затаился в этой кромешной тьме и даже не пытаешься мне помочь! Хусто, ты меня слышишь?

— Потише бы ты орал, Сбарби, — отозвался Хусто. — Так ты вспугнешь не только того, кого мы ищем, но распугаешь всех дьяволов на том свете… Сейчас я к тебе подъеду.

Он проехал где-то впереди, совсем близко от Матео, и старик, обняв вздрагивающего, насторожившегося Урбана за голову, чуть слышно прошептал ему на ухо:

— Тихо, Урбан, молчи… Молчи, Урбан…

А потом появился и третий из этой группы. Еще издали услышав голоса своих приятелей, он дал о себе знать хриплым, едва слышным голосом:

— Хусто, Сбарби и, посветите чем-нибудь, я ничего вокруг себя не вижу.

Никто ему почему-то не ответил. Наверное, не услышали. И тогда он поехал наугад. Поехал в сторону, где затаились Эмилио, Денисио и Росита. Они слышали, как все ближе и ближе чавкают по грязи копыта его коня, а через несколько секунд увидели темный силуэт лошади и всадника. Еще два-три шага, еще шаг — и вот всадник почти рядом, лошадь, почуяв запах мула, фыркнула и остановилась.

И Денисио, и Эдаилио Прадос понимали: если человек приблизится к ним хотя бы еще на два-три шага, он обязательно их увидит. Что он после этого станет делать, они, конечно, знать не могли. Может быть, закричит, зовя на помощь своих приятелей, может быть, начнет стрелять. Они немедленно должны что-то предпринять, потому что потом будет поздно.

Прадос достал пистолет. Особого страха он не испытывал… но, странно, рука его дрожала. От нервного возбуждения? От осознания нависшей над всеми опасности? Или от чего-то другого?

Он никогда еще ни в кого не стрелял вот в такой непосредственной близости. Сбросить на своих врагов бомбы, прострочить по колонне противника из пулемета — это совсем другое. Кто-то там, на земле, падает, простреленный пулями его пулемета, прошитый осколками сброшенной им, бомбы, — Эмилио Прадос знает, что это он послал на землю смерть, однако она всегда была вне поля его зрения, казалась ему хотя и неизбежной, но и не такой жестокой, как если бы он ударил человека ножом или убил его из пистолета.

Конечно же, он обманывал себя. И хорошо знал, что обманывает. Порой, задавая себе вопрос, для чего он это делает, Эмилио, желая остаться в своих глазах честным человеком, думал: «Это от малодушия… От раздвоенности личности. Я иду рядом с закаленными жизнью людьми, я полностью с ними и так же, — как они, ненавижу врагов, но мне до сих пор не удалось вытравить из себя ту фальшь, которая у меня в крови от предков…»

Пожалуй, Прадос был прав. В той среде, где он был взращен, фальшь отлично уживалась с такими понятиями, как благородство и рыцарство: убить человека на дуэли, даже из-за пустяка, считалось доблестью, протянуть руку помощи простолюдину — было позором. Внешне сочувствуя разорившемуся знатному сеньору, втайне радовались его падению; проливая слезы по лежащему на смертном одре отцу, про себя подсчитывали, какая сумма достанется по наследству и не станет ли кто-либо из близких оспаривать его право; поздравляя друга с выпавшей на его долю возможностью занять более высокий пост при дворе, тут же строили козни, стараясь ловчее подставить ножку…

К чести Эмилио Прадоса, он не был похож на большинство из тех, кто входил в элиту и кого называли аристократами. Но вместе с титулами и богатством, переходившими от предков к потомкам, наслаивались фальшь и лицемерие, и, чтобы до конца очиститься от них, надо было обладать огромной волей и такой силой духа, какой, видимо, Эмилио еще не обладал.

…Он держал пистолет в вытянутой руке, тщательно прицеливаясь в смутный силуэт всадника, и никак не мог заставить себя нажать на курок. А когда уже решился, когда до выстрела осталось всего мгновение, Денисио вдруг прошептал:

— Не надо!

И быстро шагнул навстречу всаднику, зажав в руке небольшой охотничий нож, с которым никогда не расставался. Теперь Денисио был в двух шагах от лошади и слышал, как она тяжело дышит, но лица человека различить не мог. Остановившись, Денисио измененным голосом сказал:

— Эспехо? Это я — Сбарби.

— Сбарби? Какого черта…

— Тише, он здесь…

Эспехо перекинул ногу через седло, спрыгнул на землю. Денисио казалось, что вначале этот самый Эспехо ничего не заподозрил: спешившись, он погладил коня по шее, но вдруг, точно почуяв что-то неладное и спохватившись, быстро обернулся к Денисио.

— Сбарби? А ну-ка дай я загляну в твою рожу…

И это были его последние слова.

Позже, восторженно и в то же время с непонятным для нее самой беспокойством и смутным страхом глядя на Денисио, Росита говорила Эмилио Прадосу:

— Можно было подумать, будто на человека, стоявшего рядом с лошадью, бросился тигр. Вот так: прыг — и ни одного звука… Я только успела увидеть, как в темноте блеснуло лезвие ножа. И тот человек сразу упал. А Денисио стал успокаивать лошадь.

В действительности так оно примерно и было. Но все это Денисио далось нелегко. Он ведь тоже впервые в жизни поднял руку на человека. Поднял для того, чтобы убить. Павлито как-то говорил: «Я не просто дерусь, я защищаю человечество от смерти…» И Денисио был с ним согласен. Он тоже дрался за человечество, защищая его от смерти. А сейчас? Добро, зло, жизнь, смерть — как эти понятия примирить? Мысли Денисио бились, словно в лихорадке: «Почему я открываю, не задумываясь, огонь по фашистскому самолету, а вот сейчас испытываю нерешительность, как Эмилио Прадос?»

Но у Денисио не было другого выхода. Если он сейчас не убьет этого человека — этот человек убьет или, по крайней мере, постарается убить и самого Денисио, и его друзей… Перед ним был враг. Нет, другого выхода у Денисио не было.

Эспехо упал без звука, даже легкого стона не вырвалось из его груди. Лошадь попыталась рвануться в сторону, но Денисио перехватил ее за уздечку и, успокаивая, дрожащей рукой погладил по шее. А через короткое время он услышал голос не то Сбарби, не то Хусто:

— Эспехо! Эспехо, ты меня слышишь?

Денисио приблизился к Эмилио Прадосу и непохожим на свой голосом проговорил:

— Теперь их осталось двое…

Голос у него был надломленный. Его и мутило, как после тяжелой болезни, тошнота подступала к горлу, и Денисио казалось, что он не сможет справиться с тошнотой и его вот-вот начнет рвать.

— Теперь их осталось двое, — повторил он я неожиданно тихо рассмеялся: — А с двоими-то мы справимся без особого труда. Тем более у нас теперь есть карабин. Смотри, Эмилио, карабин как карабин, с ним мы не пропадем.

И опять тихо рассмеялся. Это был нервный, почти истерический смех. Денисио, не узнавая себя, пытался его остановить, и не мог. Нанося удар Эспехо, он не смотрел в его глаза, да, пожалуй, и не смог бы в темноте что-нибудь увидеть, но сейчас ему казалось, что глаза убитого им человека глядят на него неотрывно и он различает в них и предсмертный страх, и скорбь, и мольбу о пощаде, и ненависть. Денисио плотно прикрывал веки, на миг наваждение исчезало, и он ничего другого, кроме густой тьмы, не видел, но уже в следующий миг все снова к нему возвращалось.

— А они ведь никого не щадят, Денисио, — шепотом проговорил Эмилио Прадос. — Если бы не алькальд, они расстреляли бы и тех двух ни в чем не виноватых мальчишек, которых притащили к старой оливе.