Воспоминания о Корнее Чуковском - Коллектив авторов

Дозвониться мне не удалось. Я спросил в письме, можно ли приехать 10-го. В том же письме извещал Корнея Ивановича, что «Вопросы литературы» готовят дискуссию в Центральном Доме литераторов на тему «Как мы говорим, как мы пишем», что журнал рассчитывает на его участие и что вступительное слово поручено сделать мне.

«Увы, увы, дорогой Эрик Иосифович, 10 марта я уезжаю из Переделкина и буду свободен только 13-го, 15-го, 16-го.

Ни в каких дискуссиях участвовать не буду. Вопрос о языке — тонкий и сложный. […]

Если Вы не боитесь 13-го, приезжайте и привезите свою работу.

Очень хочется познакомиться с Вами по-настоящему.

Письмо отправлено 7 марта. Я ответил, что приеду 13-го.

Наступило 13 марта 1961 года.

Я давно завидовал красивым женщинам: мне казалось, что они, привыкшие к поклонению и поклонникам, совершенно не тушуются, не смущаются при знакомстве со знаменитыми мужчинами.

Мне тридцать четвертый год, а человеку, которого я через несколько десятков минут увижу и с которым буду говорить, — семьдесят девятый. И этот человек — Чуковский… Мысль, двигаясь в этом направлении, могла повернуть меня назад. Старался отвлечься дорожными впечатлениями. А вот и Переделкино. Вхожу в дом. Клара Израилевна поднимается наверх. Вскоре она возвращается и говорит, что Корней Иванович ждет меня. Сверху доносится голос, который нараспев несколько раз произносит мою фамилию. Это, видимо, была одна из милых привычек Корнея Ивановича, как и обращение к некоторым людям по фамилии, на европейский манер. Стучу в дверь. Тот же веселый голос говорит: «Войдите». Посреди комнаты на ковре стоит высоченный человек. Со словами: «Так вот вы какой» — он протягивает мне руку, в которой почти тонет моя.

Мы в окружении полок и шкафов. Корней Иванович предлагает мне сесть на плетеное соломенное кресло справа от письменного стола. Стол этот большой, просторный, стоит вдоль большого окна.

Неожиданно говорю:

— Корней Иванович, а ведь я вас боюсь.

— Отчего?

— Вы живая история литературы.

— Ай! — досадливо отмахивается Корней Иванович.

И мне становится легче.

— Расскажите о себе, — просит Корней Иванович. Внимательно слушает.

Смущение мое совсем пропало. Помню, не удержался и посетовал мимоходом на то, что никак не могу после возвращения в Москву найти постоянной работы. Как я убедился через несколько месяцев, Корней Иванович запомнил это. Правда, «жалких слов» и печального тона, которыми я обрисовал свою служебную неустроенность, он явно не принял. Теперь я понимаю: молодой человек имеет кусок хлеба и возможность писать и печататься, так чего же хныкать?

Пока я рассказывал о себе, он расхаживал по кабинету, останавливался, задавал вопросы, бросал реплики, присаживался на застланный пледом диван.

Среди вопросов, заданных мне Корнеем Ивановичем, был вопрос о моей фамилии. Я ответил, что дед по отцу был ассириец и носил фамилию Пира. Родом он был из Урмии (одна из провинций Ирана). По рассказам отца слово «хан» было в конце прошлого века прибавлено к фамилии деда шахским фирманом (указом) за успешное окончание военного училища в России.

— Так, значит, пира? Ханпира? Какое разочарование! Я думал — мира: Ханмира, — сказал Корней Иванович[38].

Я пошутил, что компенсация за это разочарование — встреча Чуковского с единственным в мире ассирийцем, пишущим о русском языке.

Потом я прочел ему то, что не попало в статью, напечатанную в «Вопросах литературы». Это были примеры речевой неряшливости и комментарии к ним (когда предложили сократить статью, я решил пожертвовать этой частью, считая отпор пуризму более важным делом). Корней Иванович не согласился с большинством моих оценок, полагая, что в поэтической речи критикуемые мной словоупотребления вполне допустимы. Однако это не было мнением человека, почитающего чуть ли не святотатственным, кощунственным и уж во всяком случае примитивно рационалистическим, откровенно головным пристальное внимание к слову в поэтической строке — его смыслу, его связям с другими словами. Корней Иванович привел пример ошибки, найденной Тургеневым у Фета: «Ты чистым донесен в могилу» — и исправленной автором: «Ты чистым унесен в могилу».

Вошла женщина-парикмахер. Я хотел откланяться. Корней Иванович, извинившись, удержал меня. Она принялась брить Корнея Ивановича тут же, у письменного стола.

Мы продолжали разговор. При этом Корней Иванович с риском быть порезанным норовил не терять из виду лица собеседника. Он рассказал про свое письмо в одну высокую инстанцию, посвященное воспитанию детей. Это было во время войны. Корнея Ивановича пригласили к официальному лицу. Пригласивший сначала подробно изложил меры, долженствующие улучшить воспитание детей и подростков, а после неофициальным тоном произнес: «Корней Иванович, моему сыну шестнадцатый год. Как мне его воспитывать?»

Вскоре я стал прощаться. Корней Иванович вышел проводить в прихожую. Я спросил, изменил ли он свое решение не участвовать в дискуссии, которая будет через день. Он ответил, что нет. Мы тепло распрощались.

Понадеявшись на память, ни в тот день, ни после я не сделал хотя бы пунктирной записи. Много раз потом я встречался с Корнеем Ивановичем и ни разу ничего не записал. Сейчас я искренне удивляюсь собственному легкомыслию и лени.

15 марта. Малый зал Центрального Дома литераторов.

Перед самым началом диспута его организатор и председатель, главный редактор «Вопросов литературы» В. М. Озеров как бы между прочим сказал мне: «Надо уложиться в двадцать минут». Я рассчитывал на сорок. Виталий Михайлович объяснил: «Вас не знают. Больше двадцати минут слушать не будут». Наверно, так оно и есть: Виталию Михайловичу аудитория хорошо знакома, но нет, чтоб раньше предупредить. Сидя за столом президиума, лихорадочно шарю глазами по плану выступления: ищу, что можно выбросить. Я с краю стола. Рядом невозмутимый С. И. Ожегов. Дальше В. Г. Лидин, потом В. М. Озеров и В. А. Каверин.

Виталий Михайлович представил аудитории тему и меня. Я начал говорить и сразу же поразился реакции литераторов: по своей непосредственности она напоминала поведение детей во время спектакля или киносеанса. По сравнению с этой аудиторией студенческая выглядела сказочно выдержанной, почти чопорной. Особенно выделялся один пожилой мужчина. Он сидел в первом ряду и аккомпанировал своим громким и частым репликам стуком палки.

Я проговорил половину отведенного мне времени, когда через дальнюю боковую дверь в зале возник Корней Иванович. Стройный, в элегантном сером костюме, он под доброжелательное оживление и веселые аплодисменты легким широким шагом направился к столу президиума и сел слева от меня. Я так и не спросил его ни тогда, ни после, почему он передумал. Могу лишь строить догадки: либо его уговорил Виталий Михайлович, либо он сам «вошел в мое положение» новичка в ЦДЛ. Во всяком случае, это было очень приятным сюрпризом для меня (присутствующим Корней Иванович был обещан в пригласительном билете).