Корабли идут на бастионы - Марианна Яхонтова

Люди, окружавшие его, неистово вопили:

– Турки грабят Палермо! Они бесчестят женщин! Бейте его! Он хотел надругаться над моей дочерью!

Абдулла лежал на земле, и над ним метались люди. Они били чем попало и топтали его сразу обмякшее тело. Визжали и бегали, пытаясь заглянуть через спины мужчин, испуганные женщины. Было видно, как мелькала синяя куртка турецкого матроса, словно он с невероятной быстротой вертелся с боку на бок. Несколько человек ухватились за босые изуродованные ноги Абдуллы и поволокли его к берегу. Но длинное тело в изорванной грязной рубахе, насквозь пропитанной кровью, показалось слишком тяжелым, и люди кинули его, как негодный мешок, около опрокинутой корзины с тунцами, которых Абдулла трогал пальцем с таким пренебрежением.

В ту минуту, когда распухшая, почти черная голова Абдуллы качнулась последний раз и уткнулась в землю, раздался дикий бешеный визг. Турецкие матросы, выхватывая на бегу кинжалы, бежали по набережной. Впереди всех, ощерившись и яростно крича, размахивал обнаженной саблей лоцман Кара-али.

Полетели лотки и корзины. С плачем заметались женщины.

Апельсины, как оранжевые ядра, раскатились по земле. Люди наступали на них, и они лопались со странным писком. Ноги скользили в пахучей сладкой жиже. Тяжело дыша и призывая пророка, турки били и уничтожали все, что можно было уничтожить. Высокий сицилиец, подняв над головой скамейку, действовал ею, как палицей. Отчаянно кричали и хлопали крыльями вырвавшиеся у торговцев гуси, которых давили тяжелые ноги солдат.

Кара-али кинулся к шлюпке, которую охраняли два матроса.

– Христиане бьют мусульман, – сказал Кара-али и больше не прибавил ни слова.

Матросы молча схватились за весла.

Когда шлюпка, как стрела, вылетела в море, на набережной уже шло настоящее побоище. Среди лязга оружия раздавались ружейные выстрелы.

Кара-али и матросы гребли изо всех сил.

Едва шлюпка подошла к ближайшему кораблю турецкой эскадры, Кара-али бросил весла и встал во весь рост.

– Христиане бьют мусульман! – прокричал он, и голос его далеко разнесся по поверхности моря. – Скорее на берег, в Палермо!

Шум, топот и крики на корабле доказали, что там слышали призыв Кара-али. Тогда лоцман снова схватил весла, и шлюпка пошла к другому кораблю.

Спустя четверть часа словно шторм гудел над турецкой эскадрой. Никогда, даже во время сражений, турецкие матросы не работали с такой лихорадочной быстротой. Менее чем в двадцать минут были спущены мелкие гребные суда. Вооруженные матросы, не слушая уговоров офицеров, скатывались в шлюпки, как дождь. Да и не все офицеры пытались удерживать их. Некоторые сами бросались в шлюпки, ибо неверные всегда казались им тайными и явными врагами.

Никто не знал причины начавшегося на берегу побоища. Никто не мог объяснить, почему сицилийцы ни с того ни с сего вдруг напали на матросов союзной эскадры. Казалось, и неприязни никакой не было, и делить было нечего, а люди кинулись убивать друг друга. Но чем непонятнее и бессмысленнее было то, что происходило на берегу, тем скорее овладели умами турецких команд те слова, что были произнесены лоцманом Кара-али.

Кара-али крикнул, что христиане бьют мусульман. И этой вечной общей формулы было достаточно, чтобы объяснить матросам и офицерам их общую ярость.

Огромная флотилия мелких судов двинулась к набережной Палермо.

На набережной было тихо и пусто, словно город весь вымер.

Передовая шлюпка с турецкими матросами летела прямо к песчаному невысокому обрыву между пристанями, когда громкий и повелительный голос крикнул по-турецки:

– Причаливай сюда! Живо!

На пристани стояли несколько русских офицеров, лейтенант Ибрагим и Метакса. Позади них выстроились турецкие матросы, уцелевшие от побоища. Многие из них потеряли свои круглые шапки, и их бритые головы походили на синие спелые баклажаны. Никаких следов только что происшедшего побоища уже не было видно. Торговцы подобрали остатки своих товаров, и только раскатившиеся апельсины кое-где застряли в камнях, словно маленькие шафранные солнца.

Выскочившие на пристань турецкие матросы остановились, увидев перед собой спокойную пустоту улиц. Подобно неожиданно выросшей стене, эта пустота преградила путь их возмущенной ярости. Перед ними были русские офицеры, к которым они так привыкли за время долгого похода и которых научились ценить за их мужество и безудержную смелость. Но более всех они знали Метаксу часто командовавшего турецкими десантами. Кроме того, тут же были и их товарищи, которых они считали убитыми. В эту минуту как-то никому не пришло в голову спросить, все ли они в этих рядах. Никто не знал, как много турецких матросов съехало на берег утром. Не знали этого даже офицеры, не находившие нужным следить за такими мелочами.

А Метакса между тем говорил на чистейшем турецком языке:

– Я понимаю, друзья мои, ваше негодование, ваш гнев. Несколько бродяг, которые уже взяты под стражу, нарушили все правила гостеприимства и благодарности по отношению к вам. Это правда, и вы вправе требовать удовлетворения. Мы, русские офицеры и матросы, возмущены не менее вас. Наш адмирал уже отправился к королю требовать справедливого возмездия за это преступление.

Подобно большинству тех людей, которых было принято считать «простыми», турецкие матросы очень точно умели различать фальшь от правды. Они сразу почувствовали, что негодование и гнев, звучавшие в голосе русского офицера, вполне искренни и что они даже сильнее, чем он хочет показать.

К пристани и берегу приставали все новые шлюпки, переполненные турецкими матросами, и все они, выскочив на берег, бежали туда, где собралась уже целая толпа. Постепенно она заполнила и пристань и берег около нее.

– Наш адмирал, – громко и уверенно повторил Метакса, – требует у короля удовлетворения, и вы его получите. Мы сражались вместе целый год, и оскорбление, нанесенное вам, нанесено в равной степени и нам. Мы требуем, и мы получим удовлетворение.

Прежде чем зажглись первые ночные огни, в Палермо не осталось ни одного турка, кроме Махмуда-эфенди и четырех солдат.

Махмуд-эфенди был в эту ночь гостем министра Актона, и они вместе до самого рассвета читали поэму Мильтона, пока хозяин дома близ обсерватории не закрыл на ключ свою дверь.

А турецкие солдаты, вместе с русскими, охраняли пустырь, где лежали тела четырнадцати турецких матросов, убитых во время столкновения. Более пятидесяти раненых были отправлены в госпиталь.

На пустыре росли колючие кусты и сухая сорная трава. От полуразвалившейся каменной стены падала густая, черная тень. Она закрывала длинные, вытянувшиеся тела убитых. Теперь все они были похожи друг на друга, и никто уже не мог бы узнать среди них матроса Абдуллу.

19

Кара-али надеялся, что драка между сицилийцами и турками перерастет в бунт. Но он не исключал и более нерешительных результатов. Сердца правоверных явно одрябли. Целый год совместной с русскими боевой жизни сделал турецких матросов податливыми на уговоры знакомых им русских офицеров. Матросы, вместо того чтоб громить Палермо, вернулись на свои корабли. Кара-али был до глубины сердца взбешен их покорностью. Он не мог простить себе, что, понадеявшись на их гнев, предоставил разожженный им огонь случайным веяниям ветра.

«Гнев глупца похож на масляную светильню, – думал Кара-али. – Только плюнуть – и фитиль погаснет».

Правда, матросы, вернувшись с берега, находились еще в большом возбуждении. Собравшись на баке, они продолжали кричать, жалели своих товарищей, проклинали сицилийцев. Однако было больше шума, чем ярости. Они повторяли слова Метаксы о том, что русские разделяют с ними их скорбь и гнев.

Кара-али думал теперь о том, как подлить свежего масла в угасающую светильню.

Громче всех сыпал проклятиями сутулый крепкий крестьянин-анатолиец Хафиз. Человек этот с самого начала плавания находился в постоянной тревоге о семье и особенно о своем клочке земли. Паша, которому принадлежала земля, не получая платы, мог передать ее другому арендатору. «Некому работать, понимаешь? – говорил он любому слушателю. – Жена больная, сыновья очень малы. Они теперь нищие, понимаешь? Ходят по дорогам и просят».

Хафиз попал в матросы в тот несчастный день, когда привел на базар своего осла для продажи. Он зашел в кофейню, и там схватили его вербовщики. Кара-али знал, что стоит податливого Хафиза зарядить удачным словом, как пушку, и он наделает бед, каких не наделать ни одному чугунному ядру.

Стоя недалеко от Хафиза в толпе матросов, Кара-али кинул в пространство:

– Пророк запрещает мусульманам быть в море больше года. Вся беда оттого, что мы шляемся по водам слишком долго.

Хафиз никогда не слыхал об этом запрете, и слова Кара-али упали перед ним, как молния с неба.

Запрещает сам пророк?.. Он хочет, чтобы люди возвращались к своей земле и к своим семьям! Он знает, что иначе дочери и сыновья правоверных станут бродить по дорогам! Хафиз всегда верил, что пророк желает людям добра.