Яик уходит в море - Валериан Правдухин

Если бы у них не было заранее разработанного боевого плана, если бы их штаб — Васька, Венька и молчаливый Миша — накануне не наметили, что каждый будет делать в драке и против кого он должен выступить, несомненно, они очень скоро потерпели бы постыдное и решительное поражение. Теперь же малыши хорошо знали, что надо делать каждому. Их отчаянное положение вынудило их действовать смело. Даже Сахаров и Шустов пытались принять участие в этом странном восстании. Больше десятка ребят отозвались на свист и вскочили с коек. Все они были возбуждены до крайности. Они размахивали руками и лихорадочно дрожали. Васька Блохин с перекошенным от волнений ртом, не помня себя, закричал, по-петушиному тонко и зло:

— Убирайтесь все отсюдова! А то морды расквасим!

— Да, да! Убирайтесь живо! — в страшном возбуждении повторяет за ним Венька. Он бледен, а голос его, кажется, звучит весело и беспечно. Он скалит зубы и по-собачьи опускает большую свою губу.

Старшеклассники на мгновенье теряются. Быстрее других спохватывается злой Давыдов.

— Ах ты, шибздик! — хрипит он на Веньку, вскакивает на койку и замахивается, чтобы ударить казачонка наотмашь, в зубы. Лицо Давыдова перекашивается от бешенства. Венька едва успевает увернуться. Пригнувшись, он схватывает руками расписные валенки Давыдова и с силой дергает их на себя. Давыдов падает с койки плашмя на пол, ударившись плечом о доски. Венька сидит на нем.

— Скора ко мне! Скора! — хищно хрипит он.

К нему на помощь бросаются Алеша, Митя Кудряшов и еще двое парнишек. Они начинают вязать Давыдова кушаком. Тот кусается, бьет ногами и переваливается по полу, матерно ругаясь. На выручку к нему бегут Ракитин, Громов, но им наперерез бросаются Чуреев, Блохин и остальные ребята.

— Куда вы, парша? Повертывай оглобли, а то гляди! — тяжело выговаривает Миша, заступая дорогу. Мишу в училище боятся, зная его силу, но сейчас, конечно, никто не хочет отступать. Начинается дикая свалка. Старшеклассников на поле битвы оказывается всего пять человек. Окунев чуть не ползком юркает в дверь и бесшумно бежит вдоль коридора. За ним из спальни тотчас исчезают еще трое. Давыдову, несмотря на его отчаянное сопротивление, уже прикручивают руки за спину и крепко держат за ноги. Он багровеет от злобы, глаза его мутнеют, он брызжет слюною и сипло ревет, забывая сейчас о бурсацкой манере гнусавить:

— Убью, так вашу… Всех убью!

Ракитин и Громов не хотят отступать за дверь. Чуреев схватывается на кулаки с Ракитиным. Оба они тузят друг друга, но ни тот, ни другой не уступает. Ракитин ловчее, Чуреев сильнее его. Громов и с ним его прихлебатель, Венькин одноклассник Лепоринский, отбиваются от отчаянно наседающих на них ребят. Слышится с обеих сторон:

— Стой — давай!

— Ага, съел леща! Держи подлещика!

— Ты кусаться, сволочь?

— Дай ему, дай!

— Я вам пересчитаю ребра, зубы и печенки! — ревет Громов, свирепея все больше и больше.

Кое-кому из ребят приходится плохо. Шустову разбили нос. Блохину рассекли нижнюю губу, и у него по рубахе расползаются яркие пятна крови. Вдруг за спиною Громова в коридоре выкинулась в дверь длинная фигура Окунева. Он прыгает и кричит отчаянно:

— На, Сашка, на скорее! Держи!

И махает над головою длинным финским ножом с блестящим лезвием. Громов перехватывает нож из его рук. Он встает в дверях и длинно ругается, рассекая воздух страшным оружием. Раздается отчаянный визг. Малыши бросаются врассыпную. Петя Шустов с диким ором лезет под койку. Сахаров вскакивает на подоконник и старается всунуться плечами в форточку. Пятится и приседает за ближнюю койку окровавленный Блохин. Не трогается со своего места лишь один Чуреев. Он мрачно следит за рукою Громова, глубже прячет в плечи свою круглую, лобастую и седую голову и думает: «Ну, вот не было печали… И зачем это еще нож?»

Громов осторожно продвигается к нему и замахивается. Миша выставляет перед собою локтем вперед левую руку. Кто-то верещит, будто раненый заяц. И вдруг на Громова сзади наскакивает Блохин. Он с прыжка хватается обеими руками за верхнюю окованную часть рукоятки ножа, ранит себе ладонь, но нож у Громова успевает вырвать. Громов бьет тупо кулаком Ваську по темени. Блохин оседает на пол и тут же с силой выкидывает вверх руку с ножом. Громов длинно и глубоко взвизгивает: «И-и!» — словно страшно чему-то удивляется. Нож больше чем на полчетверти бесшумно входит в левый бок его живота. Блохин разжимает руку, пятится назад. Потом падает на четвереньки и по-звериному бежит в угол. И все с потрясающей ясностью видят секунды две-три, как над рассеченной желтой рубахой Громова стоят черная с медной набойкой ручка ножа и нижняя, будто отломленная часть лезвия. Громов вторично, теперь глуше и испуганней, ахает, жадно, по-рыбьи втягивает в себя воздух. Он в ужасе замечает, как на левом его боку мокнет багрово-красным, большим, в ладонь, пятном рубаха. Он только теперь понимает, что произошло, и с животным отчаянием думает, что его уже убили и что он уже мертв. Он хочет заплакать и не может. Ему не хватает дыхания. Безвольно опускается на пол и тоже ползет на четвереньках в дверь, волоча за собою тяжелые черные сапоги. В коридоре Громов вдруг дико, как свинья, которую режут, визжит без слов и слез:

— Ы-ы-ы-ых!

Он передвигается теперь очень медленно и странно — кажется, что сапоги ползут за ним отдельно, сам по себе, как черные волчата. Большими каплями падает на пол тут же темнеющая кровь. Венька оставил Давыдова. Прижавшись к косяку двери, точно желая вдавиться в дерево, он смотрит на раненого. С пронизавшей его мгновенно жутью, с острым содроганием всего существа он чуть ли не впервые узнает, что такое человеческое отчаяние. Ему ясно представляется, что его жизнь и Алешина жизнь испорчены вконец, — разве стать им когда-нибудь такими простыми, ясными и светлыми, как они были когда-то? Зачем это? Зачем?

«Исае ликуй!..»

Почему для него снова зазвучала эта славянская веселая песнь? Кажется ему, что в коридоре отчаянно хрюкает и визжит не Громов, а он сам… Он хватает ртом воздух и начинает задыхаться, сдерживаясь изо всех сил, чтобы дико не заорать.

Кто-то бежит по коридору. Гремит вниз по лестнице и вопит:

— Убили! Убили!.. Громова убили!!. Мамашенька моя! Убили… Ей-богу, убили!

«Убили? — пытается понять Венька и не может. — Да как же это — убили?»

Алеша уткнулся в подушку, дергает себя за волосы, тычет кулаком в затылок — и видит перед собою разгневанное лицо отца, отчаянием блещущие его серые, круглые глаза, перекошенный стерляжий рот и рыжее пламя волос. «Убийцы!» — кричит поп Кирилл и гневно трясет кулаками.

По коридору прямо на Веньку молча бегут Игнатий в клетчатом, рваном, накинутом на плечи пиджачишке и за ним, не подымая тонких ног и шаркая туфлями по полу, — полураздетый Яшенька. На плечах у него длинно развевается сиреневая женская косынка. За ними еще какие-то люди, которых Венька не узнает…

18

Странное явление произошло в поселке Соколином у всех на глазах этой осенью. Известно, что голубь, гнездующий по поселкам, птица не перелетная. А тут вдруг, в одну из утренних зорь они все исчезли с колокольни, с чердаков домов, из-под крыш обеих ветряных мельниц. Снялись со своих насиженных нашестей и улетели на юг, к морю. Рассказывали, что ночью прошел через поселок Малый поп Степан и махнул голубям широкими рукавами:

— Ля-ля!.. Все со мною! Скоро! Скоро!.. Все к морю!

Кабаев распускал слухи, что голуби покинули поселок из-за смерти Елизаветы: он намекал, что она умерла отнюдь не по своему желанию. Но Инька-Немец рассказал, что лет пятьдесят тому назад голуби так же покидали поселок во время голодного года.

Как бы то ни было, а без этих милых, голубых и белых птиц поселок стал иным, обедневшим и печальным. Голубей было немало, по крайней мере, сотни три-четыре, и к их веселым полетам в высь по утрам и вечерам, отчаянному кувырканью в воздухе и сердечному воркованью привыкли все издавна. Теперь, оказалось, голуби исчезли по всей линии — от Уральска до Гурьева.

Это было зловещим предзнаменованием. И в самом деле, в поселке Соколином, как и во всей Уральской области, как и в большинстве соседних губерний, осень проходила крайне мрачно. Во многих домах не хватало хлеба. Казаки питались чилимом — водяным, чертовым орехом, солодским и камышевыми корнями, лишаями Усть-урта (по местному земляным хлебом), лебедою и в лучшем случае — тыквами.

Войсковое торжество кончилось. Пришли тяжелые будни. Газеты благодушно сулили скорую помощь. Шутка ли, сам наследник был назначен председателем комитета по оказанию помощи голодающим! Донеслись слухи, что царь Александр Третий отпустил из удельных средств для пострадавших губерний пятьдесят миллионов. Ждали со дня на день распределения «царского пайка». На самом деле в Петербурге не делалось ничего. Царь не верил в голод. Сам он толстел от обжорства и пьянства и смеялся над страхами своих приближенных. Народу великодушно была дарована правителями свобода умирать.