Тридцать лет на Cтарой площади - Карен Брутенц

Впервые попав в Волынское, я испытал довольно сильные, но странные чувства. Жадное любопытство и нетерпеливый интерес, почтительную оторопь («придыхание»): здесь проходили заседания Политбюро, нередко полные напряжения и драматизма – каждый раз его члены и приглашенные как бы сдавали экзамен «вождю»; здесь, вот на этом широком диване (кроватей в комнатах, где обычно ночевал Сталин, не было), он лежал в предсмертной агонии, а у его одра, если верить воспоминаниям Хрущева, собрались встревоженные, но уже строящие собственные планы Маленков, Берия и сам Никита Сергеевич; здесь жил, думал, писал и принимал решения гений и тиран, к слову которого прислушивался весь мир, человек, который держал в страхе миллионы, но которому, что бы ни плели сегодня несведущие или корыстные журналисты и «политологи», как своему идолу и полубогу поклонялись десятки миллионов сограждан, и не только они. Здесь происходили его встречи с Тольятти, с непокорными югославскими «еретиками» – посланцами Тито – Карделем, Джиласом, многими другими, о которых мы читали. И вдобавок, немалое удивление: здесь, в самом доме, нет ничего экстраординарного, особенного, ничего, что бы поражало глаз, все довольно обыденно, просто.

Но прошла неделя, острота первого впечатления и первого ощущения начала стираться. Дом постепенно терял свою волнующую уникальность, представал обычным жилищем. Мне – простому смертному – даже выпало спать на диване, что служил ложем Иосифу Виссарионовичу. И стала понятнее, ближе мысль, дошедшая до нас с библейских времен: все великое и малое – проходит, оно эфемерно и быстротечно, все поглощают зыбучие пески времени.

По странной случайности или совпадению к этой мысли меня вернул через несколько месяцев египтянин Абду Аббуди, живой и энергичный, несмотря на почтенные годы, старик с седой клочковатой бородой, одетый в просторную белую рубаху до пят (галлабию), из которой выглядывало задубленное солнцем и уже изрядно подсохшее коричневатое тело, в сандалиях на босу ногу. Это был гид, показывавший мне сокровища Луксора, храм Амона?Ра, государственное святилище Древнего Египта. В храме – гигантская статуя Рамсеса II, у ног которого примостилась фигура его жены Нефертари в человеческий рост: жестокого, внушавшего трепет властителя, долгие годы правившего Египтом в XIII веке до н. э., великого завоевателя, храброго воина, строителя храмов, сластолюбца (уверяют, что он имел 156 жен) и любителя роскошных церемоний, пионера самообожествления египетских фараонов. Он вставлял свои скульптуры между фигурами богов даже там, где должны были находиться только они. Рассказав об этом, гид сдержанно упомянул о том, что недавно водил по Луксору Роберта Кеннеди (брата президента США) и Алексея Аджубея (зятя Хрущева). А затем Абду Аббуди, словно заключая повествование о фараоне, неожиданно заметил: «Смотрите, был богат и всемогущ, совершал далекие походы, одерживал громкие победы, завоевывал страны за горизонтом, привозил десятки тысяч пленных и умерщвлял их в знак своего торжества. Ну и что? Теперь на этот мрамор садится пыль, а наши мальчишки писают на статую. Потому что все это суета сует и всяческая суета».

Не раз пришлось мне работать и на другой именитой даче в Горках?Х. Вернувшись на родину, здесь жил и в дождливый июньский день 1936 года скончался Максим Горький. В предвоенные и послевоенные годы широкую известность имела картина А. Герасимова «Сталин и Горький в Горках», растиражированная в цветных репродукциях. Горки?Х – усадьба, которая уступом спускается к Москве?реке, с парком, миниатюрным пляжем и лодочной станцией, типичное дворянское или купеческое гнездо конца прошлого века. Ее центр – двухэтажный особняк характерной московской архитектуры того времени с обязательными колоннами, с огороженными балюстрадами открытыми галереями по обе стороны дома – к реке и к дороге, ведущей в Москву. От горьковских времен сохранилась часть обстановки, особенно на втором этаже, где жил «сам», в частности рояль, на котором играли приезжавшие знаменитые музыканты.

В годы, когда мы стали наезжать в Горки?Х, там правила сестра?хозяйка Зина (такое обращение узаконила она сама). Высокая, крупная женщина с независимым характером, абсолютно чуждая угодливости, острая на язык, она иной раз не отказывала себе в удовольствии резать «правду?матку» о своих высокопоставленных постояльцах. Но чаще не зло, хотя и не без иронии, подшучивала.

В первый мой заезд, осенью 1963 года, она как?то бросила: «Что же это вы, международники, такие скромные (речь шла о фильмах, которые один?два раза в неделю крутили на даче). Вот до вас были мужики, одних голых баб заказывали, критиковать готовились». Она имела в виду бригаду секретаря ЦК Ильичева, которая работала над материалами к «идеологическому» Пленуму ЦК.

Дачные «сидения» – существующий испокон веков специфический жанр аппаратной окололитературной работы. Он имеет свои трудовые и бытовые особенности, которые, надо думать, унаследованы нынешними «сидельцами», разумеется, с разницей по части более вольного поведения и куда менее скромного довольствия.

Известие об очередном дачном «десанте» мы встречали с радостью. Это сулило избавление, пусть ненадолго, от отдельской суеты, от назойливых телефонных звонков, от нежеланных вызовов начальства, обещало возможность обрести некоторую раскованность, подышать чистым воздухом Подмосковья, посмотреть фильмы, а некоторым – и покатать бильярдные шары. Кормили нас довольно обильно, но не скажу, чтобы слишком вкусно, большей частью из продуктов, заготовленных впрок Управлением делами. Поэтому частенько фигурировала меченая синевой птица, которая проходила под кличкой «парткурица». Как раз эта внешняя сторона дачного жилья и формировала у несведущих представление о нем.

Но у медали была и оборотная сторона. Начиная, как и все, рабочую неделю с понедельника, мы попадали домой лишь в пятницу вечером, чаще в субботу, а порой авралили и по воскресеньям. Главное же – сам характер и регламент наших занятий: особенно скрупулезная, дотошная работа над текстами, их неустанная полировка, неоднократные «проходки», иначе говоря, коллективное редактирование всего материала, доводка отдельных фраз и формулировок, бесконечный учет указаний и пожеланий начальства. Когда документы были «на выходе», сидение часто затягивалось за полночь. Однако, справедливости ради, должен признать: все это прививало навык политически точно и неоднообразно формулировать свои и чужие мысли. Утомляло и то, что сознание чрезмерно перегружалось политическими и служебными сюжетами и в нерабочее время: и в беседах в столовой, на прогулках. К тому же каждодневное, чуть ли не круглосуточное вращение в узком кругу одних и тех же людей, поначалу живое и приятное, постепенно начинало тяготить.