Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Наше появление в новой камере было встречено совершенно так, как встречают появление лишнего пассажира в переполненном до давки вагоне не первого и третьего, а именно второго класса, с теми же взглядами, замечаниями и движениями. Большинство в ней сидящих принадлежало именно к этому среднему сорту публики – купцам, чиновникам и служащим разных учреждений. Общее несчастие все же делает людей более добродушными, и мы скоро освоились друг с другом. Наши новые знакомые все были простыми заложниками и сидели очень давно. Их всех препроводил в бастион Совдеп Петербургской стороны, особенно в те дни свирепствовавший и избравший крепость своей местной тюрьмой. Среди них мне запомнился лишь веселый, неунывающий архитектор, два банковских чиновника, больной старый офицер, директор частной гимназии да приемный сын известного мебельного фабриканта Мельцера. Они были моими ближайшими соседями по лежанию на полу, очень терпеливыми, хотя мы и мешали друг другу невероятно. Кто находился дальше от меня, я забыл. Да и было трудно при моей близорукости в сыром, смрадном тумане вглядеться в их лица, чтобы их запомнить. Но все обитатели этой камеры, видимо, жили между собой дружно, а веселый архитектор, чтобы поднять общее настроение, нередко пел по вечерам свою любимую песню: «Аллаверды – Господь с тобою». Только бедный директор гимназии был почему-то в большом загоне. Вскоре мне объяснили и причину такого отношения. Оказывается, он допустил в свою гимназию «для наблюдения» вломившегося к нему большевистского комиссара-матроса. В те дни, когда еще продолжались попытки бойкотировать советскую власть, такое попустительство являлось большим нравственным преступлением в глазах остальных заключенных. Они относились к нему поэтому не только презрительно, но и насмешливо. Сам директор, пожалуй, еще сильнее других чувствовал свою собственную невольную вину. Он забился в самый темный и самый сырой угол камеры, повернулся лицом к стене, ничем не отвечая ни на насмешки, ни на порою очень участливые вопросы некоторых. Мне лично было очень его жаль. Думали ли те, кто над ним тогда издевался, что через каких-либо 2–3 месяца и им придется, чтобы не умереть с голоду, умолять большевистское начальство о принятии их на советскую службу. Большевики отлично знали, чем подчинить себе даже самых стойких, гордых людей. Они пользовались для этого обычными приемами укротителя диких, сильных зверей. Хлыст, клетка и голод отдали в их руки много достойных и совсем не боязливых людей. Но все же чувствовалось и тогда, что укротители сильно боятся «укрощенных». «Едущий верхом на тигре – боится слезть», – говорит тысячелетняя китайская мудрость. Большевики поэтому никогда добровольно не «слезут». В их так называемую «эволюцию» может верить только глупец…

И в этой камере лужи на полу не высыхали, а раковина уборной долгое время не могла быть нами прочищена. В отличие от первой насекомых там было больше, и насекомых необычайно крупных и особенно подвижных. Оказывается, что этих отвратительных созданий имеется много различных сортов. Мы старались поддержать чистоту тела и пола, как только могли, но из-за давящей тесноты и никогда не открываемых дверей это было почти невозможно. Все в крепости было настолько уже переполнено, что даже разнесся слух, что часть заключенных решено перевести в другие тюрьмы и что для разбора арестованных к нам явятся особые следователи из Чека. Слуху этому о следователях мало кто верил. Он возникал неоднократно, никогда не оправдываясь. И на этот раз прошла неделя или две, и все оставалось по-прежнему. Нас не только не уменьшали, а продолжали количественно увеличивать.

Но в один вечер, когда мы перестали об этом и думать, к нам как-то незаметно, без предупредительного шумного движения в коридоре, вошла уже немолодая миловидная женщина с портфелем под мышкой. Ее впустил какой-то красноармеец из нашего начальства, затем отправившийся далее открывать двери следующих камер. Вошедшая оглянулась, прикрыла за собой дверь, вынула из портфеля какие-то листки и, раздавая их нам, сказала:

– Господа, я следователь с Гороховой и принесла вам эти анкетные листы. Прошу вас их заполнить и передать другому следователю, который зайдет к вам завтра вечером. Ответить необходимо на все, без пропусков, но хочу вам объяснить, как писать, – и она снова оглянулась – караульного за дверью не было. – Не советую писать откровенно о принадлежности к какой-либо партии, – понизив слегка голос, быстро проговорила она. – Просто пишите беспартийный, бывшие офицеры, лучше замените это слово каким-либо другим, остальное понятно, – и, слегка наклонив нам голову, она вышла.

Кто была эта женщина, внесшая нам в тот вечер своим появлением столько радостного волнения, разговоров и столько вновь воскресших надежд? По ее спокойствию, скромному, хорошо сшитому платью, по интонации голоса, по изящной простоте поклона она должна была принадлежать к очень хорошей семье. В ее желании нам добра мы не сомневались. Нам поэтому отчасти были понятны и причины, подвигнувшие ее взять на себя роль большевистского следователя. Но каким способом с ее внешним, почти барским видом и легкоуловимой внутренней порядочностью ей удалось проникнуть в недоверчивую среду служителей Чека, для меня как оставалось, так остается и по сей час загадкой. Их, говорят, было несколько таких следователей, мужчин и женщин, самоотверженно решившихся поступить на службу к большевикам, а затем вскоре арестованных и расстрелянных за доброжелательство к заключенным. Быть может, и ей пришлось оказаться в их числе. Так пусть же они все знают, что их подвиг не прошел бесследно и что даже одно минутное появление одной из них может жить у нас навсегда…

Вопросов в розданных листках было очень много, и составлены они были с коварством и мастерством изумительным. Если бы на них отвечать откровенно, то действительно можно было бы узнать не только всю прошлую жизнь самого арестованного, но даже и политические мысли его отдаленных родственников. Но так как «бумага все терпит», то и в этих ответах большевикам вряд ли действительности было отведено много места. Писали листки, поэтому долго, совещаясь с другими и ожидая очереди на единственный карандаш. Обсуждали каждое слово, могшее быть спасительным или роковым. К вечеру следующего дня анкеты были все же составлены и вручены другому следователю, заходившему для этого в каждую камеру отдельно. Новый следователь не производил плохого впечатления. Он был спокоен, вежлив и почти добродушно отвечал на те два-три вопроса, которые мы успели задать ему. Оставался он в камере несколько минут, ничем нас не обнадежил, но и не запугал, и, забрав листки, вышел. Больше этих двух следователей я не видел.