Архипелаг ГУЛАГ. Книга 3 - Александр Солженицын

Ну как не заволноваться? Прочёл я: «Об амнистии лиц, сотрудничавших с немцами». Как же так, а мне? Выходит, ко мне не относится: ведь я безвылазно служил в Красной армии. Ну и шут с вами, ещё спокойней. Тут и друг мой Л. З. Копелев написал из Москвы: тряся этой амнистией, он в московской милиции выговорил себе временную прописку. Но вскоре его вызвали: «Вы что же нам шарики вкручиваете? Ведь вы с немцами не сотрудничали?» – «Нет». – «Значит, в Советской армии служили?» – «Да». – «Так в 24 часа чтоб ноги вашей в Москве не было!» Он, конечно, остался, и: «ох, жутковато после десяти вечера, каждый звонок в квартиру – ну, за мной!»

И я радовался: а мне-то как хорошо! Спрятал рукописи (каждый вечер я их прятал) – и сплю как ангел.

Из своей чистой пустыни я воображал кишащую, суетную, тщеславную столицу – и совсем меня туда не тянуло.

А московские друзья настаивали: «Что ты придумал там сидеть?.. Требуй пересмотра дела! Теперь пересматривают!»

Зачем?.. Здесь я мог битый час рассматривать, как муравьи, просверлив дырочку в саманном основании моего дома, без бригадиров, без надзирателей и начальников лагпунктов вереницею носят свои грузы – шелуху от семячек уносят на зимний запас. Вдруг в какое-то утро они не появляются, хотя насыпана перед домом шелуха. Оказывается, это они задолго предугадали, это они знают, что сегодня будет дождь, хотя весёлое солнечное небо не говорит об этом. А после дождя ещё тучи черны и густы, а они уже вылезли и работают: они верно знают, что дождя не будет.

Здесь, в моей ссыльной тишине, мне так неоспоримо виделся истинный ход пушкинской жизни: первое счастье – ссылка на юг, второе и высшее – ссылка в Михайловское. И там-то надо было ему жить и жить, никуда не рваться. Какой рок тянул его в Петербург? Какой рок толкал его жениться?..

Однако трудно человеческому сердцу остаться на пути разума. Трудно щепочке не плыть туда, куда льёт вся вода.

Начался XX съезд. О речи Хрущёва мы долго ничего не знали (когда и начали читать её в Кок-Тереке, то от ссыльных тайно, а мы узнавали от Би-Би-Си). Но и в открытой простой газете довольно было мне слов Микояна: «это – первый ленинский съезд» за сколько-то там лет. Я понял, что враг мой Сталин пал, а я, значит, подымаюсь.

И я – написал заявление о пересмотре.

А тут весною стали ссылку снимать со всей Пятьдесят Восьмой.

И, слабый, покинул я свою прозрачную ссылку. И поехал в мутный мир.

Что чувствует бывший зэк, переезжая с востока на запад Волгу, и потом целый день в гремящем поезде по русским перелескам, – не входит в эту главу.

Летом в Москве я позвонил в прокуратуру: как там моя жалоба? Попросили перезвонить – и дружелюбный простецкий голос следователя пригласил меня зайти на Лубянку потолковать. В знаменитом бюро пропусков на Кузнецком Мосту мне велели ждать.

Так и подозревая, что чьи-то глаза уже следят за мной, уже изучают моё лицо, я, внутренне напряжённый, внешне принял добродушное усталое выражение и якобы наблюдал за ребёнком, совсем не забавно играющим посреди приёмной. Так и было: мой новый следователь стоял в гражданском и следил за мной! Достаточно убедясь, что я – не раскалённый враг, он подошёл и с большой приятностью повёл меня на Большую Лубянку. Уже по дороге он сокрушался, как исковеркали (кто??) мне жизнь, лишили жены, детей. Но душно-электрические коридоры Лубянки были всё те же, где водили меня обритого, голодного, безсонного, без пуговиц, руки назад. – «Да что ж это за зверь вам такой попался, следователь Езепов? Помню, был такой, его теперь разжаловали». (Наверно, сидит в соседней комнате и бранит моего…)[107] «Я вот служил в морской контрразведке СМЕРШ, у нас таких не бывало!» (От вас Рюмин вышел. У вас был Левшин, Либин.) Но я простодушно ему киваю: да, конечно. Он даже смеётся над моими остротами 44-го года о Сталине: «Это вы точно заметили!» Всё ему ясно, всё он одобряет, только вот одно его забезпокоило: в «резолюции № 1» вы пишете: «выполнение всех этих задач невозможно без организации». То есть что же: вы хотели создать организацию?

– Да не-ет! – уже заранее обдумал я этот вопрос. – «Организация» не в смысле совокупности людей, а в смысле системы мероприятий, проводимых в государственном же порядке.

– Ах ну да, ах ну да, в этом смысле! – радостно соглашается следователь.

Пронесло.

Он хвалит мои фронтовые рассказы, вшитые в дело как обличительный материал: «В них же ничего антисоветского нет. Хотите – возьмите их, попробуйте напечатать». Но голосом больным, почти предсмертным, я отказываюсь: «Что вы, я давно забыл о литературе. Если я ещё проживу несколько лет, – мечтаю заняться физикой». (Цвет времени! Вот так будем теперь с вами играть.)

Не плачь битый, плачь небитый! Хоть что-то должна была дать нам тюрьма. Хоть умение держаться перед ЧКГБ.

Глава 7

Зэки на воле

«Освобождение» под небом ГУЛАГа. – Лишённые ссылки. – Как Наталья Столярова попросилась переночевать в лагере. – Всюду гонимые. – Когда твои фотографии замазаны друзьями. – Когда предпочитаешь быструю смерть. – Благоразумные зэки остаются при лагере. – Как они живут. – Чем дольше сидел – тем меньше надежды на пенсию. – «Второй день Ивана Денисовича». – В одну сторону – бровь нахмурить, в другую – впрячь сто волов. – Цена реабилитации. – Справка… – И откуда следующим поколениям узнавать?

Расслабление от свободы. – Воспрятие. – Освобождение как вид смерти. – Побег в одиночество. – Ничего не иметь, от зоны до зоны. – Трудно с благополучными. – Те, кто, напротив, нагоняют упущенное. – Гордиться прошлым – или забыть, забыть? – Как Благомыслы включаются в советскую жизнь. – Забыть – не слишком ли глубокое рабство? – Заплывчивое тело. – Забыть, как вор завязывает. – Остойчивость личности? – Но как это забывают? – Читаю лекцию в женской колонии. – Лагерный голод восстанавливается в один день. – Тяга посещать места, где сидел. – Но мы умеем вспоминать и хорошее. – Всегда безунывные зэки, могучее племя. – Новая мера вещей и людей.

Развыкание, разделение мужа и жены за 10, за 20 лет. – Когда встречаешь на воле своих следователей, своих лагерных хозяев, своих предателей. – Тщетно искать справедливости против лжесвидетелей и негодяев. – Громы прошли без дождя. – Льготы клеветникам по советскому Уголовному кодексу. – Дело Анны Чеботар-Ткач. – Где ещё бывало столько ненаказанного злодейства?

В этой книге была глава «Арест». Нужна ли теперь глава – «Освобождение»?

Ведь из тех, над кем когда-то грянул арест (будем говорить только о Пятьдесят Восьмой), вряд ли пятая часть, ещё хорошо, если восьмая, отведала это «освобождение».

И потом – освобождение! – кто ж этого не знает? Это столько описано в мировой литературе, это столько показано в кино: отворите мне темницу, солнечный день, ликующая толпа, объятия родственников.

Но – проклято «освобождение» под безрадостным небом Архипелага, и только ещё хмурей станет небо над тобою на воле. Только растянутостью своей, неторопливостью (теперь куда спешить закону?), как удлинённым хвостом букв, отличается освобождение от молнии ареста. А в остальном освобождение – такой же арест, такой же казнящий переход из состояния в состояние, такой же разламывающий всю грудь твою, весь строй твоей жизни, твоих понятий – и ничего не обещающий взамен.

Если арест – удар мороза по жидкости, то освобождение – робкое оттаивание между двумя морозами.

Между двумя арестами.

Потому что в этой стране за каждым освобождением где-то должен следовать арест.

Между двумя арестами – вот что такое было освобождение все сорок дохрущёвских лет.

Между двумя островами брошенный спасательный круг – побарахтайся от зоны до зоны!..

От звонка до звонка – вот что такое срок. От зоны до зоны – вот что такое освобождение.

Твой оливково-мутный паспорт, которому так призывал завидовать Маяковский, – он изгажен чёрною тушью 39-й паспортной статьи. По ней ни в одном городке не прописывают, ни на одну хорошую работу не принимают. В лагере зато пайку давали, а здесь – нет.

И вместе с тем – обманчивая свобода передвижения…

Не «освобождённые», нет, – лишённые ссылки, вот как должны называться несчастные эти люди. Лишённые благодетельной фатальной ссылки, они не могут заставить себя поехать в красноярскую тайгу или в казахскую пустыню, где живёт вокруг много своих, бывших! Нет, они едут в гущу замордованной воли, там все отшатываются от них, и там они становятся мечеными кандидатами на новую посадку.

Наталья Ивановна Столярова освободилась из Карлага 27 апреля 1945. Уехать сразу нельзя: надо паспорт получать, хлебной карточки – нет, жилья – нет, работу предлагают – дрова заготовлять. Проев несколько рублей, собранных лагерными друзьями, Столярова вернулась к зоне, соврала охране, что идёт за вещами (порядки у них были патриархальные), и – в свой барак! То-то радость! Подруги окружили, принесли с кухни баланды (ох, вкусная!), смеются, слушают о безприютности на воле: нет уж, у нас спокойнее. Поверка. Одна лишняя!.. Дежурный пристыдил, но разрешил до утра 1 мая переночевать в зоне, а с утра – чтобы топала!