Близко-далеко - Иван Майский

Драйден встал и несколько раз прошелся по палубе.

Потом он продолжал:

– Ну, вот хотя бы деятельность мадам Петровой, о чем мы с вами уже как-то говорили… Я задаю себе вопрос: почему наш милейший мистер Липер своевременно не позаботился о том, чтобы хоть как-нибудь организовать медицинскую помошь туземцам? Если бы такая помощь существовала, все было бы иначе, и эта большевичка не смогла бы пускать пыль в глаза туземному населению. То же самое и в других случаях…

– Вы слишком много требуете от правительства, сэр Вильям, – возразил Ванболен. – В конце концов, черный или цветной – это раб или полураб, чаще всего – просто рабочая скотина. А рабочей скотине нужен кнут, другого языка она не понимает.

– К сожалению, милейший Ванболен, – усмехнулся Драйден, – в наши дни даже рабочая скотина начинает рассуждать. Вы все еще думаете по-бурски, а вам надо научиться думать по-английски.

Драйден замолчал, пристально вглядываясь в даль океана, и, наконец, резко сказал, как бы делая окончательный вывод:

– Когда я вернусь в Англию, я буду умолять премьер-министра не торопиться с открытием второго фронта.

Думал и механик Шафер…

Все пережитое им на шлюпке и на острове, дружба с Потаповым, постройка мельницы – все это вызвало у Шафера рой новых мыслей, родило новые взгляды на многие вещи.

И вот теперь, среди грохота и жара пароходных машин, Шафер все яснее сознавал, что левое крыло лейбористской партии, в русле которого он до сих пор шел, перестало его удовлетворять: это были хорошие слова, а нужны были хорошие дела. Не раз он ловил себя на непривычной и пугающей, но настойчивой мысли: «А не вступить ли мне в Коммунистическую партию?..»

Да, механик Шафер думал, не только думал, но даже действовал.

Однажды во время его вахты в машинное отделение вошел старший механик Бромлей и, посмотрев на манометр, выругался. В котлах было мало пару, а между тем капитан Джемисон не переставал требовать ускорения хода судна.

Старший механик в сопровождении Шафера спустился в кочегарку, в этот пылающий ад, и набросился на Бамбо, стоявшего у ближайшей топки:

– Мерзавец! Черная свинья! Вот я тебе покажу, как баклуши бить!..

И он широко размахнулся, чтобы ударить негра. Вдруг лицо Бромлея исказилось, и он вскрикнул. Кто-то железной рукой ухватил его за локоть. В бешенстве он повернулся и встретился с потемневшими от гнева глазами Шафера.

– Ты что? – взревел старший механик. – С ума сошел?

– Нельзя бить кочегара, – тихо, но угрожающе проговорил Шафер.

– А тебе какое дело? – проревел Бромлей и рванулся, чтобы все-таки ударить Бамбо. Но стальные клещи, сжимавшие его локоть, не разжимались.

– Нельзя бить кочегара! – упрямо повторил Шафер. Старший механик забыл о Бамбо. Теперь весь гнев его обратился на Шафера. Он ринулся на него, но тот ловким боксерским ударом свалил старшего механика с ног. Бромлей с трудом поднялся и, уходя, злобно крикнул:

– Ну, берегись! Ты будешь иметь дело с капитаном! Когда вахта сменилась, Шафера действительно вызвали к Джемисону. У него уже сидел старший механик. Капитан внимательно и спокойно выслушал обоих. Шафер, закончив свои объяснения, твердо заявил:

– Я считаю, что кочегаров нельзя бить, даже если они черные… Если господин капитан с этим не согласен, он может уволить меня.

Но капитан не уволил Шафера. Джемисон не философствовал подобно сэру Вильяму Драйдену. Он был простой человек и чувствовал, что в мире происходят большие перемены – такие, при которых бить негров-кочегаров становится опасным пережитком.

Когда Шафер рассказал Потапову об этом инциденте, Александр Ильич с особой сердечностью сказал:

– Ты поступил как настоящий человек!

Думали и черные, жарившиеся в кочегарке «Мальты» или ежедневно драившие шваброй ее палубы.

За эти три с половиной месяца они с удивлением и радостью увидели, что на свете есть «белые, которые не похожи на белых». Эти белые приехали из далекой и холодной страны. Но почему в той загадочной стране такие странные белые? Почему они относятся к черным, как к равным? Может быть, они просто не видят цветов, не различают красок? Многие даже думали, что предки этих белых были черные, но, уйдя в холодные страны, они побелели кожей, хотя и сохранили душу черных.

Каково бы, однако, ни было происхождение этих белых братьев, важно то, что они существуют и даже добрались до тех мест, где живут Мако, Бамбо и их товарищи. Это поднимало дух, вселяло смутную надежду на что-то лучшее.

Однажды вечером Мако, только что сменившийся с вахты, сказал, обращаясь к своим товарищам:

– Я буду вам рассказывать.

Это было столь неожиданно, что все с изумлением поглядели на него. Мако был замкнутым и молчаливым человеком, не любил и не умел рассказывать. Но теперь он изменил своему нраву – настолько важным ему казалось сообщить черным то, что пришло ему в голову.

Медленно, нескладно Мако начал свое повествование. Его не всегда понимали и переспрашивали – он сердился, но продолжал. Это был даже не рассказ, а целая эпопея, сущность которой сводилась к следующему.

Лет двенадцать назад, когда Мако плавал между Лондоном и Бомбеем на английском грузовике, капитан судна получил в Пирее телеграмму из главной конторы с приказом зайти за важным грузом в какой-то порт, названия которого Мако не запомнил.

– Капитан тогда очень ругался, – рассказывал Мако, – и кричал, что не хочет идти в этот порт.

Но приказ есть приказ. Мако не может сказать, сколько времени судно туда шло и каким путем, но он хорошо помнит, что в одно ясное утро они оказались в виду красивого города, белые дома которого сбегали с высокого берега к морю. Судно вошло в порт, но не пришвартовалось у стенки, а бросило якорь на рейде. Капитан отдал строгий приказ никого не спускать на берег, а сам уехал в город. Через несколько часов он вернулся оттуда очень злой и без всякого повода заехал в зубы случайно подвернувшемуся под руку Мако.

На другой день маленький буксир подвел к английскому судну баржу, с которой на судно принимали тяжелые тюки. Команде было строго-настрого запрещено о чем-либо говорить с людьми, которые привезли груз. Мако, который работал на погрузке, не мог понять, почему капитан так не хочет встречи матросов с местными людьми. Они понравились Мако. Это были веселые белокурые парни, они хорошо пели. Мако заметил, что они вовсе не чуждались черных и относились к ним даже особенно приветливо. Когда погрузка кончилась, один из этих парней крепко пожал руку Мако и что-то залопотал на своем языке. Потом парень ударил себя в грудь рукой и сказал одно слово: «Большевик». Мако знал это слово. Когда давным-давно команды всех судов бастовали в Гамбургском порту – Мако тоже бастовал, – приходили капитаны и хозяева и ругали матросов: «Большевики!» Однажды Мако стоял в пикете забастовщиков около своего парохода. Приехали полицейские на мотоциклах и набросились на пикетчиков. Высокий полисмен бил Мако по лицу и кричал: «Большевик!» А тот парень с баржи, которая привезла груз, никого не боясь, сам назвал себя страшным для белых хозяев словом «большевик».