Великие завоевания варваров. Падение Рима и рождение Европы - Питер Хизер

Это не означает, что на этих северных землях не было разделения на богатых и бедных или что прежняя римская элита полностью исчезла. И в VII веке ведущие землевладельцы из столицы римской провинции в Трире именовали себя «сенаторами» в различного рода текстах. Один римский землевладелец раннего меровингского периода даже оставил нам свое завещание – сам епископ Ремигий Реймсский, чье письмо Хлодвигу с поздравлениями по поводу его коронации дает нам важнейшие сведения о приходе Меровингов к власти. Но Трир явно был исключением. Свыше восьмисот текстов (треть от всех, созданных в послеримский период в Северной Галлии) были обнаружены в окрестностях Трира, и ни в одном из других бывших римских городов не нашлось подобных собраний. Да, завещание Ремигия является весомым доказательством того, что часть римской элиты уцелела, однако при этом мы ясно видим, что он был сравнительно небогатым ее представителем по сравнению как с его предшественниками в IV веке, так и с более поздними франкскими землевладельцами VII и последующих веков.

И все эти заключения в целом не противоречат общей картине, согласно которой социальная структура в Северной Галлии вплоть до начала VII века не подразумевала ярко выраженного господства немногочисленной аристократической элиты – в отличие от регионов к югу от Луары, где потомки старой римской аристократии сохранили свое положение. В культурном плане отсутствие преемственности тоже очевидно. На обширных территориях северо-востока церковная преемственность также была прервана при переходе из позднеримского периода в раннее Средневековье (см. карту 12). Следовательно, на какой-то период в эти земли возвращалось язычество – или как минимум прерывалось распространение христианства. В то же время менялся и язык. Германские диалекты превалировали к западу от старой границы империи вдоль Рейна[401].

Материальная культура в землях к северу от Луары также заметно отличалась от таковой в южных регионах королевства. В конце V и на протяжении VI века в моду входит захоронение с погребальным инвентарем (иногда весьма ценным), заменяя захоронения римского образца. Мужчин хоронили не только с личными вещами, но и с оружием – как правило, с длинным мечом (лат. spatha), копьем (лат. angon), топором (лат. francisca) и щитом (от них обычно сохранялись только конические умбоны). Женщин хоронили одетыми с украшениями, и одеяния на каждом плече скреплялись брошами. Сами по себе броши нередко были украшены эмалью, с полудрагоценными камнями в индивидуальной оправе. Такие украшения появились в Риме, но стали весьма популярными в варварской Европе – это характерный элемент дунайского стиля, развившегося в империи гуннов. Даже кладбища изменились. В VI веке многие из этих захоронений располагались на новых кладбищах вдали от старых городов, могилы располагались ровными рядами (отсюда и немецкий термин Reihengräber – ряд могил)[402]. Эти централизованные кладбища, возможно, отражают чувство общности у жителей сельской местности, которые жили не в таком тесном соседстве, как в городах, и напоминают большие кладбища с захоронениями кремированных останков в Восточной Англии. Все это говорит об установлении нового, не римского уклада, и отсутствие всяческих связей между этими двумя мирами не вызывает сомнений. Но каковы причины его появления?

Отдельные регионы Северо-Восточной Галлии в конце III века часто подвергались набегам, и, в отличие от большей части западных земель Римской империи, местные землевладельцы так и не смогли оправиться от понесенных потерь. Однако это верно лишь для сравнительно небольшой территории к западу от нижнего течения Рейна. А вот Трир и Мозельская долина в целом на протяжении всего IV века оставались центром скопления богатых римлян – здесь были их города, поселки и культура. Сам город много лет был столицей Римской империи. Дальше к северо-западу, в Пикардии, культура действующих поместий, вилл, сумела пережить потрясения III века, в то время как в приграничных землях по-прежнему возводили укрепления и посылали туда войска на защиту от налетчиков. Кризис III столетия надолго подорвал процветание региона между Рейном и Луарой, однако присутствие империи в нем отнюдь не исчезло, и римская культура и уклад жизни сохранялись на большей его части[403]. Следовательно, римские институты и государственные структуры по-прежнему оставались здесь до установления нового порядка.

Некоторые исследователи утверждали, что массовая иммиграция франков еще до возвышения Меровингов сыграла непосредственную роль в процессе исчезновения всяческих следов влияния империи на этих землях. В результате раскопок кладбищ позднеримского периода в этом регионе были обнаружены могилы с погребальным инвентарем, датируемые 350–450 годами. В отличие от захоронений меровингского периода этих могил сравнительно немного, небольшие скопления на кладбищах, где большинство захоронений не содержит никаких загробных даров. Мужчин – а их могилы встречаются на этих кладбищах куда чаще – хоронили с оружием и поясными наборами римских легионеров. Женских могил заметно меньше, некоторые расположены рядом с могилами мужчин, и в них встречаются украшения, предметы из стекла и керамики. Эти захоронения впервые были исследованы как принадлежащие одной группе Хансом Йоахимом Вернером, и он писал, что это могилы франков, упоминания о которых встречаются в исторических источниках и которых вынудили поселиться на территории Римской империи в конце III века в качестве так называемых лаэтов (лат. Laeti). Он также указал на то, что эти люди и их потомки стали важным фактором последующей экспансии франков в данном регионе Галлии во времена Хлодвига I. Наличие этих захоронений говорит о том, что уже на первой стадии поселения франков здесь они подорвали обычный уклад жизни граждан империи. Однако, как было указано Х.В. Бёме, могилы эти появились спустя одно-два поколения после поселения лаэтов, упоминаемых в источниках, и, что еще важнее, здесь покоятся обладатели довольно высокого статуса, в то время как лаэты даже не обладали полной свободой. Бёме предположил, что могилы принадлежали отдельным высокопоставленным иммигрантам-варварам, которых называли федератами (лат. Foederati), тем самым связывая их с франкскими военачальниками, которые нередко занимали высокие ранги в римской армии в IV веке[404]. Могилы, утверждал он, принадлежали их чуть менее высокопоставленным соотечественникам. Тем не менее эта теория также основана на связи между захоронениями и группой иммигрантов-франков, обладающих высоким статусом.

Однако недавно Гай Халсалл поставил под сомнение идею о том, что эти могилы вообще принадлежали иммигрантам – на том основании, что захоронения с погребальным инвентарем не практиковались у франков за пределами Римской империи в позднеримский период. Более того, их захоронения в период с 350 по 450 год вообще не обнаружены на землях племени между Рейном и Везером. В этой области была проделана достаточно масштабная и кропотливая работа, чтобы быть уверенными: франкских захоронений попросту нет. По всей видимости, франки избавлялись от покойников способом, который не оставляет археологических свидетельств, – скорее всего, их кремировали и развеивали пепел. К тому же поясные наборы и оружие, найденные в могилах мужчин на земле империи, римского производства. Утверждение, что хоронить мертвецов с оружием могли только германцы, по мнению Халсалла, является анахронизмом, основанным на более поздних традициях эпохи Меровингов, когда у франков действительно вошло в обычай погребение усопших с инвентарем. И изменения в ритуальной сфере вовсе не указывают на то, что в могилах похоронены не римляне, напротив, они говорят о том, что в IV–V веках среди высокопоставленных граждан этого региона распространяется новый вид погребения. Власти империи предоставляли все меньше поддержки тем, кому ранее благоволили, началось соперничество за социальное превосходство, и новый ритуал захоронения с различным инвентарем стал одним из элементов этого процесса[405]. Аргумент того же характера мы встречали в его рассуждениях о Британии V века, однако в Галлии новый похоронный ритуал появился задолго до того, как стало возможным говорить о сколь-нибудь масштабной иммиграции франков.

Ни одна из этих версий не кажется убедительной. Такие могилы присутствовали в самых разных регионах – на кладбищах близ военных сооружений, в сельской местности и даже на городских погостах, – из чего следует, что при жизни люди, погребенные таким образом, не были единой группой, напротив, занимались разными делами и никак не были связаны друг с другом. Следовательно, сложно рассматривать их как своеобразную франкскую «пятую колонну». Хронология находок и природа мужского погребального инвентаря также говорит о том, что эти люди существовали в рамках империи и соответствующих структур, а не шли против нее. Но и аргумент о социальном кризисе также не вполне убедителен. Захоронения с загробными дарами появились слишком рано, чтобы их можно было связать с ослаблением римской власти в регионе, которое даже Халсалл датирует концом 380-х годов, а я и многие другие склонны считать его следствием кризиса 405–408 годов.