Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Три года, проведенные в стенах Геттингенского университета, необычайно много дали Тургеневу и в плане практического знания европейской жизни, и в плане научного развития. До конца жизни он сохранил пиетет перед своими немецкими профессорами, в первую очередь историком А. Г. Л. Геереном и экономистом Г. Сарториусом. Их влияние долго будет сказывать в историко-политических и экономических работах самого Тургенева.

Вернувшись в Россию в феврале 1812 г., Тургенев был поражен ее отсталостью от Европы. Его дневники запечатлели состояние растерянности и душевной подавленности. Он не знает, за что взяться, и находится перед сложной дилеммой: остаться на родине или покинуть ее навсегда. Война 1812 года, обострившая в Тургеневе чувство патриотизма, вывела его из состояния душевной подавленности, а в 1813 г., с началом заграничных походов русской армии, он получил назначение на должность русского комиссара при Центральном административном департаменте, образованном правительствами стран антинаполеоновской коалиции для управления освобожденными от французов территориями. Во главе департамента стоял прусский государственный деятель и реформатор барон Г. Ф. К. Штейн. В его взглядах причудливо переплетались аристократические убеждения с демократическим характером проводимых им в Пруссии реформ. В частности, им была осуществлена реформа местного самоуправления на основе бессословных выборов, ликвидирована личная зависимость крестьян от помещика и стерто различие между помещичьим и крестьянским землевладением.

Общение со Штейном открыло Тургеневу глаза на то, что следует сделать в России. Отныне и навсегда мысль о реформах сверху становится своего рода тургеневской idée fixe. «Все в России должно быть сделано Правительством; ничто самим народом»[907], – записывает он в дневнике. Он убежден в том, что главная реформа – отмена крепостного права – должна предшествовать введению конституции. Не договор монарха с нацией, а петровский путь преобразований кажется Тургеневу наиболее оптимальным для России. Он создает своего рода «миф» Петра I как либерала, противника если не самого института крепостного права, то, во всяком случае, его наиболее бесчеловечного проявления – торговли людьми. В качестве пропаганды антикрепостнических идей Тургенев использовал слова Петра, запрещающие «продавать людей, как скотов, чего во всем свете не водится и от чего немалый вопль бывает»[908]. На этом основании Тургенев делает вывод, что «Петр I был либеральнее всех прочих императоров и императриц в сем указе»[909].

Петр I, в представлении Тургенева, не только либерал, но еще и тираноборец. Декабрист ассоциирует его с Брутом. «Новейшие народы так исказили свои понятия о праве, что сами не знают, где патриотизм, какия деяния принадлежат ему. Древние передали им уважение, удивление к Бруту, и они ему удивляются; но притом даже не хотят признавать поступков, похожих на поступки Брута, но случившихся в новейшие времена. Они удивляются слепо по привычке Бруту но не по рассуждению, иначе бы Петр I стоял в одном отношении наряду с Брутом. Мы прославляем патриотизм Брута, но молчим о патриотизме Петра, также принесшего своего сына в жертву отечеству. Voilà de conséquence!»[910].

Такого рода инверсия – в древнем Риме сын убивает отца, в России отец убивает сына – для Тургенева весьма символична. Идеи свободы в России исходят сверху и встречают глухое непонимание в обществе. Явный намек на Александровское царствование. Эта параллель усиливается мрачным подтекстом: Александр I – косвенный убийца своего отца Павла I – еще один «непризнанный» Брут. Далее выстраиваются два любопытных параллельных ряда: «Я удивляюсь, – продолжает Тургенев свою мысль, – Гомеру, Кесарю, Волтеру, Невтону, Петру I, но не в этом, что тут; но не удивляюсь Леониду, Бруту, Курцию, Катону, потому что чувствую в себе силу подражать им»[911].

Здесь интересно все. Во-первых, Петр, который только что уподоблялся Бруту, оказывается в одном ряду с Цезарем и противопоставляется Бруту. Во-вторых, само противопоставление. Если единство второго ряда представляется очевидным – это люди, вошедшие в историю благодаря своему патриотизму, – то с первым рядом дело обстоит сложнее. Что может объединять Гомера, Вольтера и Ньютона – понять можно. Отчасти можно понять и объединение Цезаря и Петра, хотя в связи с тургеневской ассоциацией Петра и Брута это сделать сложнее. Еще сложнее понять, что общего у них двоих с Гомером, Вольтером и Ньютоном? И каков смысл противопоставления этих двух рядов? И почему Тургенев «удивляется» первому списку и как бы включает себя во второй? Самое простое объяснение, напрашивающееся само собой: в первый ряд включены гении, прославившие себя в различных областях деятельности и знания. Тургенев удивляется их гениальности с осознанием невозможности с ними сравняться. Для себя он как бы выбирает другой путь в историю, по его мнению открытый каждому – отдать жизнь за родину. Поэтому неудивительно, что Петр в этом смысле оказывается и гением, и патриотом, Цезарем и Брутом. А это значительно расширяет его права как исторической личности. Характер его власти, в которой было столько неприемлемого для людей самых разных политических убеждений, и в первую очередь для либералов, Тургеневым оценивается безусловно положительно. Такое отношение к петровскому правлению со стороны русского либерала нуждается в пояснении.

Тургенев, европеец по убеждению, не считал Россию европейской страной, во всяком случае, изначально: «Россия не Европа. Европейские известия пролетают через Россию и теряются в ней или в степях, ее окружающих», – писал он в дневнике 29 августа 1820 г.[912] Но вместе с тем европейские либеральные ценности казались ему единственно возможными условиями цивилизованного существования. Россия же не просто неевропейская страна, но и страна, в которой отсутствуют внутренние потребности в европеизации, и на время здесь полагаться бессмысленно: «Дворяне за картами и в привычке своей праздности, не будут чувствовать и не чувствуют нужды в просвещении»[913]. Поэтому выход один – насильственная европеизация сверху. Правитель, который постиг благотворность европейского пути развития, должен обладать чрезвычайными полномочиями, для того чтобы направить Россию по этому же пути.

«Направление народным умом, – пишет Тургенев, – как слово сие не противно для ушей благомыслящего человека – нужно в России, хотя это и опасно, ибо направление редко бывает хорошее; но оно нужно, потому что вы исторгнуты из обыкновенного хода вещей и должны там, где вещи не могут быстро идти сами собою, как, напр[имер], в промышленности и торговле, идти путем искусственным. Естьли спросят, полезно ли, хорошо ли сие изторжение? Я не медля скажу: да! конечно. И Россия обязана вечною благодарностию за сие Петру 1-му. Естьли мы вперед и медленно подвигаемся, то по крайней мере Петр I заградил нам дорогу идти назад: он сжег флот, привезший нас с земли невежества на землю образованности. Как мы ни будем вертеться, а вплавь домой не пустимся!»[914].