Оставшиеся в тени - Юрий Оклянский

Ее подлинная роль не могла быть известна Аплетину. Перед ним она чаще всего представала зарубежным гонцом от эмиграции, посыльной от антифашистов из Дании, представителем и секретарем Брехта.

Вот почему она не запомнилась.

Но если Маргарет Штеффин и была секретарем Брехта, то секретарем весьма необычным.

«Я надеюсь, ты достойно представляешь меня в Мекке», — походя отмечает Брехт в одном из писем, относящемся к концу января 1935 года.

«Распространяй мою славу в Мекке!..» — шутливо восклицает он в другом письме к М. Штеффин (между 10–15 февраля 1935 года). И у Брехта была полная уверенность, что не только все его творческие и деловые поручения будут аккуратно исполнены. Но многое будет сделано сверх того, с превышением, которое дают убежденность и энтузиазм. Всякий раз, когда Грета приезжала в СССР, Брехт обретал там верного и компетентного представителя.

А по тем временам это было не простой приватной обязанностью или дружеской услугой. Это было исполнением назревшей общественной потребности. Работой отнюдь не легкой, не сулившей парадных выходов и распростертых объятий.

В 30-е годы только начиналось творческое проникновение Брехта. Его еще мало знали в СССР. К тому же репутация Брехта в тогдашней литературно-театральной среде как бы двоилась. Революционная и антифашистская позиция писателя ценилась, а его самобытное и новаторское искусство принимали неохотно, с сомнением и опаской. Брехту якобы еще предстоял выбор: или «реакционная форма» — или «реакционное содержание» (которое, дескать, та неизбежно с собой несет)…

Театровед и режиссер Бернгард Райх уже в наши дни так описывает ситуацию, достаточно выявившуюся к середине 30-х годов и лишь усугублявшуюся в последующие предвоенные годы:

«Интернациональная литература», — вспоминает он, — напечатала… Брехта: «Допрос Лукулла», «Горации и Куриации». Но сделала это «без энтузиазма». Этот журнал редко публиковал новые работы Брехта. Почему-то читателей упорно не хотели знакомить с самыми зрелыми его пьесами — «Жизнь Галилея», «Добрый человек из Сезуана». (Опубликованы были лишь фрагменты из «Мамаши Кураж».) Журнал ни разу не поместил ни одной значительной рецензии на произведения Брехта. Однажды мне заказали обстоятельную статью о нем. Но моя работа была отвергнута потому, что я якобы поддерживал его «эстетические заблуждения» и «формалистические ошибки». Редакция с боязливой подозрительностью штудировала произведения этого периода. Любая попытка Брехта отыскать путь к социалистическому реализму, не совпадающий с путем критического реализма прошлого века, оценивалась как неоспоримое доказательство: го тяготения к формализму, как его «духовное родст1 о» с Пролеткультом, ЛЕФом и т. д. В головах некоторых руководящих работников… (Бехер, Габор, Лукач) крепко сидело убеждение, что все произведения Брехта — это продукт чисто логического мышления и что он типичный рационалист.

Брехт в ту пору вообще не был принят. Пискатора, например, раздражала резко выраженная индивидуальность Брехта, ошеломляющая оригинальность драматурга эпического театра. Фридриха Вольфа коробил и сам принцип эпического театра. С какой стати отказываться от интенсивного драматизма. Многих беспокоило нарушение Брехтом канонов критического реализма».

И далее: «…Среди немецкой эмиграции в Москве лишь Лацис и я страстно защищали творчество Брехта. Мы видели в нем прежде всего дерзкого, поразительно интересного экспериментатора… До 1936 года Брехт таким и был. Не наша вина, что мы не знали его последних произведений (т. е. «Жизнь Галилея», полный текст «Мамаши Кураж», «Добрый человек из Сезуана», «Господин Пунтила и его слуга Матти», «Карьера Артуро Уи». — Ю. О.), где он достигал неожиданно богатого и тонкого художественного синтеза. Не знали и другие, что тот самый Брехт, к которому они относились с известной настороженностью и снисходительной фамильярностью, написал уже произведения эпохального значения… Фамилия Брехт, которая в то время большинству говорила еще так мало, уже навечно принадлежала миру высокой поэзии» (Б. Райх. «Вена — Берлин — Москва — Берлин». М., Искусство, 1972, с. 313, 318).

Такие поправки к зрению вносит время.

Но когда маленькая, коротко стриженная немка, одетая в мужского покроя костюм и галстук, как заштатная партактивистка, порывисто входила в кабинеты московских редакций, ее встречали часто вежливым равнодушием или уклончивой любезностью.

— Садитесь, пожалуйста, Грета, — говорили ей. — И рассказывайте. Как дела в Дании? Как товарищ Брехт? Не собирается ли на антифашистский конгресс? А скоро ли в гости к нам?..

Но разговор вянул, едва переходили к редакционным намерениям и возможностям.

Она поневоле чувствовала себя эксцентрической особой, продвигающей в печать очередные сомнительные новации.

А ведь в отличие даже от таких близких друзей и приверженцев Брехта в Москве, как Б. Райх или А. Лацис, Маргарет Штеффин не только читала последние его произведения, но и сама вместе с ним работала над многими из них, включая «Жизнь Галилея». Уж она-то точно знала, кто такой Брехт!

И требовалась одержимость, помноженная на знания соратника, изобретательность и такт, чтобы вести дела Брехта так, как часто, может быть, не придумал бы и он сам.

Вот почему все эти бессчетные поручения и деловые приписки, содержащиеся в письмах Брехта к Штеффин в Москву, надо читать, глядя сквозь призму того времени.

«Распространяй мою славу в Мекке и береги себя в холода!» — шутливо восклицает Брехт в уже цитированном письме. Наверное, не только одну февральскую погоду имел он в виду при этом, поручая Грете несколькими строками выше приводить в порядок свои московские дела.

А дел этих всегда бывало в избытке.

«Г. Гросс (видный немецкий художник-эмигрант. — Ю. О.) очень хочет приехать ранним летом, может быть, устроить выставку. Ты смогла бы… поговорить об этом? Они могут сначала написать об этом мне.

Приняли ли меня, собственно говоря, в русский Союз писателей?

Разучивают ли роли в «Круглоголовых»?

Печатаются ли «Опыты»?

Есть ли на английском языке книга Станиславского о его системе актерского искусства? Если нет, ты могла бы мне перевести оттуда (т. е. с русского оригинала. — Ю. О.)? Это было бы очень важно. Райх может сказать тебе, что самое важное».

Это — только из одного письма. На обороте, как и на большинстве других, рукой аккуратной Штеффин обозначена дата: 26 февраля — 1 марта 1936 года.

А вот целый калейдоскоп выдержек, составленный из других писем. От него, пожалуй, запестрит в непривычных глазах. Но вчитаемся внимательней.