Страна Печалия - Софронов Вячеслав

—

Бей оборотня! Бей мертвяка! — закричала толпа и поперла на него, норовя уронить и затоптать, выбить из него живой дух, чтоб он действительно стал мертвым, каким они его мгновение назад и считали.

Аввакуму не оставалось ничего другого, как броситься наутек в сторону недавно оставленного им храма и там закрыться. Но толпа не успокоилась и долго еще ломилась в дверь, выкрикивала угрозы, грозилась поджечь церковь. Не желая искушать судьбу, он прошел в ризницу и лег там на лавку, принялся тихо про себя молиться и так уснул. Но среди ночи он несколько раз просыпался, вздрагивал, натыкаясь руками на незнакомые предметы, и ему порой начинало казаться, что, может, он и впрямь умер, но потом успокаивался и вновь засыпал, тяжело дыша и постанывая.

* * *

Прошел без малого месяц, и за это время Аввакум со своим причтом участвовал в крестном ходе «на Иордань», проводимом на Иртыше, где он первым из присутствующих опустил напрестольный крест в студеную речную воду. Во время трапезы в архиерейском доме, куда наместники владыки созвали все городское духовенство, протопопа посадили по правую руку от Григория Черткова, который и возглавлял застолье. Они быстро нашли общих московских знакомых, вспомнили, как проходили праздники в кремлевских палатах, где Чертков не единожды присутствовал, находясь в свите прежнего патриарха. Но долго поговорить им не удалось ввиду того, что приказной был вынужден вскоре уйти, сославшись на свои срочные дела. Вслед за ним покинул застолье и Аввакум, стремясь быстрее попасть домой, где его дожидалось за праздничным столом все семейство.

Через несколько дней Аввакум обратился к Ивану Струне с просьбой дать ему подводу для поездки в село Абалак, куда он давно уже хотел свозить жену и детей, помолиться у чудотворной иконы, не так давно явленной жителям этого местечка. Струна, выслушав просьбу, пожевал рыжий ус, хитро прищурился и спросил у Аввакума:

—

Надолго ль поедешь?

Аввакум прикинул, что если до Абалака больше двадцати верст, то день уйдет на поездку туда и столько же в обратную сторону, а возможно, еще заночевать где придется, о чем и сообщил дьяку. Тот некоторое время молчал, словно ожидал еще каких-то объяснений, а потом решительно ответил:

—

Не могу. Кони как есть все в работе, ищи для поездки кого со стороны.

Аввакум, конечно, ожидал подобного оборота, но сейчас, глядя на тщедушного приказного, который, развалившись в кресле, смотрел на протопопа с видимым превосходством, не скрывая того, в нем закипела злоба, и, не особо сдерживая себя, заявил:

—

Ты, сукин сын, поостерегся бы так со мной разговаривать, а то не ровен час…

Он не договорил, понимая, что и без того сказанул лишнего, и готовился встать, чтоб уйти, но Иван Струна, словно какой силой подброшенный с кресла, вскочил, кинулся протопопу наперерез и, злобно шипя, выкрикнул:

—

Чего, а то?! Договаривай, коль начал.

—

А то худо тебе будет, — ответил протопоп с высоты своего роста, глядя на Струну, — укорочу власть твою, не посмотрю, что владыка тебя за главного оставил. Ты мне не указчик, меня люди и поглавней тебя слушали и не перечили, ишь, пожалел лошаденку дать для благого дела. Обращусь к воеводе, у него кони подобрей ваших, архиерейских будут, тот не откажет.

—

Больно ты воеводе нужен, у него и без тебя дел хватает. А мне не смей грозить. Не думай, что коль владыка тебя милостиво принял, то тебе все позволено. Шалишь, я на тебя управу мигом найду. Видали мы таких…

—

Ищи, коль сыщешь чего, — с этими словами Аввакум одним движением отодвинул стоящего перед ним приказного и вышел.

…На улице густо валил снег, несмотря на это, тоболяки все так же, не обращая никакого внимания на непролазные сугробы, спешили каждый по своим делам, и им не было никакого дела до идущего навстречу батюшки. А Аввакум брел посреди дороги, не слыша окриков обгонявших его возниц, и с горечью думал, что в очередной раз совершенно зря ввязался в ссору, которой вполне можно было избежать.

Ему вспомнилось, как много лет назад у себя на родине он не поладил с прихожанами, отказавшимися собирать деньги на ремонт сельского приходского храма. В результате ссора эта закончилась для него печально, и он вынужден был, оставив жену с сыном, тайно бежать в Москву. Обратно в родные места он уже не вернулся и выписал в столицу Марковну вместе со своим первенцем.

Жизнь, словно в насмешку, сталкивала его с людьми, поладить с которыми он никак не мог: не дослушав до конца, начинал спорить, возражать, потом все больше распалялся, забыв о христианском смирении, к которому сам же и призывал. В иные минуты он был готов вступить в единоборство со всем белым светом, если считал, что правда на его стороне. При этом ему было неважно, кто перед ним, простой ли мужик или сам патриарх, стоило лишь услышать слово, направленное против его собственных убеждений. Тут же внутри него все вскипало, словно захлестывало горячей волной, забывались уроки прошлого, и сколько бы потом он ни каялся, ни винил себя, но в самый что ни на есть критический момент не мог совладать с собой и поступить разумно.

Вот и сейчас из-за отказа Струны нужно было ему всего-то смириться, спокойно уйти, не показывая своего несогласия, а затем выбрать подходящий момент и обратиться вновь, когда тот будет в лучшем расположении духа. И все бы, глядишь, решилось миром и согласием. Но, видно, не дано ему от природы жить по Христовым заповедям и подставлять обидчику другую щеку. Вместо этого он ввязывался в склоку, в которой победителей не бывает.

И сейчас он, вышагивая по широким улицам сибирского городка, уже мог представить, как назавтра разнесутся слухи о его стычке с наместником владыки и вряд ли кто заступится за него, поддержит и скажет утешительное слово. Наоборот, большинство из них будут с радостью судачить о случившемся, даже не пытаясь понять, на чьей стороне правда.

Сам же Аввакум не мог и не желал изжить в себе извечно живущее в нем чувство несправедливости, считая неправым каждого не согласного с ним человек. Вместо того, чтоб смириться, принять точку зрения своих противников, он принимался обличать их, гвоздить памятными выдержками из Святого Писания, словно он один на всем белом свете был бичом Божьим, которому открыта суть вещей и явлений.

Правда, изредка и у него случались сомнения, особенно, когда он откровенно признавался своей Анастасии Марковне в произошедших ссорах. Та, терпеливо выслушав его рассказ, не начинала сразу винить мужа, чем бы могла лишь еще больше распалить его неуемную натуру. При этом она обычно поначалу лишь согласно кивала головой, поощряя к рассказу, а лишь потом через какой-то срок тихонько интересовалась, как он дальше собирается вести себя. На что протопоп неизменно отвечал: «Как Бог направит». Тогда Анастасия Марковна садилась напротив него и вспоминала какой-нибудь случай, произошедший с кем-то из ее знакомых, вроде бы не имевший прямого отношения к услышанному. Аввакум не перебивал ее, давал договорить до конца, порой не понимая, зачем она рассказывает ему все это, но постепенно до него начинал доходить скрытый смысл слов жены, и он со смехом спрашивал ее:

—

Говоришь прямо как по писаному. Откуда знаешь все это?

—

А ты оглядись вокруг, — отвечала она, — и сам, приглядевшись, увидишь и поймешь, отчего тот или иной человек так живет. Не мое дело — тебя учить, но не грех напомнить, что с иными людьми случается. Твое дело священствовать, а мое — детей рожать да обихаживать. Только Бог повелел нам вместе жить, а потому твои заботы и на мои плечи ложатся. Порой бывает: нет тебя долго, жду не дождусь, а сердцем чую, неладное что-то с тобой приключилось. Придешь, расскажешь — и точно, все, как я думала…

—

Да, нелегко тебе со мной, но ты уж потерпи, авось да наладится все, и поймут люди, на чьей стороне правда, еще и спасибо скажут…