Православная цивилизация - А Панарин

Откуда такая пронзительная убедительность образа апокалиптического пророчества?

Мы бы профанировали евангелическое пророчество, если бы свели дело только к таинственной проницательности Иоанна Богослова, предвидящего события и обстановку рубежа II-III тысячелетий н. э. и адресующегося прямо к нам, минуя бесчисленные вереницы предыдущих поколений.

Нет, он не только к нам обращался и не одни только срывы современного глобализма предвещал. Пророчество Иоанна питается не силой интеллектуальной проницательности, а христианской энергетийностью. Это не пророчество даже, а христианский вызов, христианское бунтарство против всякой наглеющей силы, хмелеющей от собственной безнаказанности и теряющей всякую меру.

Почему эта сила пророчески обозначена как глобальная - "напоившая все народы" и увлекшая своим проектом мирового господства "царей земных"?

Потому что такова глубинная христианская интуиция, касающаяся в целом града земного, живущего под знаком грехопадения - увлекаемого силой дьявольской энтропии. Всякая земная гордыня не найдет успокоения, пока не реализуется в масштабах глобальной беспредельности.

Американский проект однополярной гегемонии - эта та математическая экстрема, которая вычисляется на основе простой экстраполяции соответствующего импульса властной гордыни. Всякий грех не найдет успокоения, пока не устранит укоряющих свидетелей, не превратит их в своих подельников, связанных круговой порукой. Постмодернистский проект устранения "традиционных" границ, разделяющих добродетель и порок, красоту и безобразие, возвышенное и низменное, достоверное и сомнительное прямо вписывается в эту исконную стратегию греха, боящегося своего "одиночества".

Всякое богатство в пределе стремится к тому, чтобы достичь способности купить - а значит подчинить себе - буквально все, упразднив границы, отделяющие продаваемое от непродаваемого, священного. Глобальный либеральный проект "открытой экономики", в которой запрещено укрывать свое имущество от испытания на рыночную прочность и требуется непременное выставление его на мировой аукцион, как и проект либерализации всех нематериальных ценностей, подлежащих десакрализации и обмену - это всего лишь имманентное самовыражение носителей экономической власти в ситуации беспрепятствия.

Наконец, гедонистический проект эмансипации тяготеет к тому, чтобы вообще отменить "принцип реальности" во имя принципа удовольствия. Поэтому христианская интуиция могла бы прогнозировать нынешнюю экспансию виртуального задолго до ее новейших электронных самовыражений, на основе знания того, как она тяготится ограничениями, как желает списать их на традиционную "репрессивность".

Но сила христианской интуиции высвечивает не только все возможные пределы падения; она проникает дальше, открывая не только самый дальний горизонт греховной воли, но и ту таинственную трансцендентную границу, где этот горизонт прерывается и эта воля разбивается.

Речь здесь не идет об интеллектуальной интуиции классического европейского рационализма, прозревающей априорные логические очевидности, как не идет речь и об интуиции, вооруженной простым эмпирическим опытом.

Христианская интуиция энергетийна: ее проницательность носит не характер аналитического созерцания, а характер духовной воли, накопившей свое возмещение разгулом не знающего удержу греха. Эту волю можно назвать катакомбной, если иметь в виду ее социологическую неприкаянность и институциональную невыразимость (ведь все социальные институты несут печать господства или приспособленчества к нему).

В ней можно усмотреть и прорыв трансцендентного начала - если иметь в виду тот факт, что греховная земная энергетика питается мотивами самоутверждения, а они диктуют линию наименьшего, а не наибольшего сопротивления, заставляют мерить себя оценками влиятельных, а не ожиданиями невлиятельных.

Точка прорыва трансцендентного - это точка прорыва изоляционного покрытия, которым земные порядки, организованные господами мира сего, защищаются от убийственных токов небесного огня. Самые опасные напряжения, способные прорвать оболочку земных порядков, возникают там, где произвол и гордыня порока не находят никакого ощутимого земного противовеса. Именно тогда наше социологически ориентированное сознание, тщетно выискивающее "альтернативные тенденции" на обозримой земной плоскости, превращается в сознание, заряженное эсхатологической энергией, несущей импульс трансцендентного.

Если не бояться профанирующих аналогий, то можно было бы говорить о своеобразном законе сохранения энергии: если энергия отпора всесильному "империализму греховного" не находит свое временного выражения в эмпирических формах альтернативного социального действия, то из этого вовсе не следует, что она вообще исчезла, ушла из мира вместе с пережитками "внесистемной оппозиции". Это означает, что она накапливается в каком-то таинственном пространстве "четвертого измерения" и явит себя испепеляющей апокалиптической вспышкой.

Позитивистскому рассудку глобалистов, уже, может быть, дорисовывающему свою геополитическую и геоэкономическую карту мира, все эти интуиции могут показаться чем то совершенно невразумительным. Но то, что невразумительно для бесчувственного рассудка, выступает как совершенно очевидное и несомненное для христианской сверхрассудочности, воспринимающей токи трансцендентно-энергетийного. О земной силе, глобально дерзающей и притязающей, не знающей меры и удержу эта сверхрассудочность знает то, что все поддакивающие этой силе не знают: "Ибо грехи ее дошли до неба и Бог воспомянул неправды ее. Сколько славилась она и роскошествовала, столько воздайте ей мучений и горестей. Ибо она говорит в сердце своем: сижу царицею, я не вдова, не увижу горести. За то в один день придут на нее казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнем, потому что силен Господь Бог, судящий ее. И восплачут и возрыдают о ней цари земные, блудодействующие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее" (Откр. XVIII, 5, 7, 8, 9).

И разве не судьбу глобальных спекулянтов, извлекающих баснословные проценты от грабительских "займов", от размещения ценных бумаг, от разницы мировых валютных курсов,- не судьбу глобальных монад, не имеющих собственной родины и служащих "родине безродных" - современному Вавилону, предрекает автор Откровения: "И купцы земные восплачут и возрыдают о ней; потому что товаров их никто не покупает... И посыпали пеплом головы свои, и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море! Ибо опустел в один час". (Откр. XVIII, 11, 19).

Может ли сугубо земная, прагматическая интуиция прозревать крах глобальной пирамиды МММ - спекулятивной экономики, не создающей богатства, а пожирающей прежде созданное, не поощряющей честного производителя, а вытесняющее его в маргинальное пространство беззащитности и бесправия?

Разумеется, может - кому же не ясно, что при таком типе экономического устройства процветание открывается только для верхушки пирамиды и только на определенный срок.

Чем же тогда порождена слепота адептов глобализма, с агрессивным энтузиазмом проповедующих и насаждающих столь сомнительные правила игры?

Во-первых, инерцией потребительского гедонизма, который, хотя и знает: его проект не для всех, речь идет об глобальных играх с нулевой суммой,- все же не может отказаться от потребительского идеала, поскольку никакого другого у современного Запада нет.

Во-вторых, мотивами соглашательства: поскольку глобализм сегодня олицетворяет силу, только что победившую коммунизм, а заодно - всех других непримиримых оппонентов. Прагматическое сознание служит силе: это представляется самым выгодным и самым безопасным.

Наконец, мотивацией нового расизма: занимать, со знанием дела и ни мало не смущаясь, вершину спекулятивной пирамиды, можно только в ситуации уверенности, что расплачиваться предстоит тем, кто находится в ее основании. По меркам либерального сознания они не только в экономическом, но и в человеческом смысле не равны находящимся на вершине: их страдания ниже нового порога либеральной чувствительности.

Именно поэтому все обязательства аналитической трезвости, зоркости, долговременной проницательности сегодня приходится на себя брать сознанию, не разделяющему восторгов глобализма и находящемуся в "антисистемной" оппозиции. Это - особый тип сознания, которое еще сохраняет теплоту христианского Эроса и христианскую впечатлительность.

Но здесь возникают другие сложные вопросы. Оппонировать апокалиптическим интуициям можно с двух позиций: с позиций гегемонистской самоуверенности, подпитываемой современной ситуацией видимой однополярности и безальтернативности, и с позиций либерального исторического скептицизма, который, даже признавая возможность прорыва подпольных апокалиптических энергий, видит в них только бессмысленность низового революционаризма, могущего в очередной раз срыть здание цивилизованности.