Людовик XIV - Франсуа Блюш

Наконец, для того чтобы судьба Франсуазы д'Обинье не отличалась от судеб отвергнутых или оставленных без внимания любовниц, которые предшествовали ей в тех же альковах, она также удалится, после смерти Его Величества, в монастырь Святого Людовика в Сен-Сире (который она основала), чтобы тоже подготовить себе красивый уход со сцены. Ресса fortiter, sed crede fortius (Грех силен, но вера еще сильнее)[55].

Новая охота за ведьмами

Любовные увлечения Людовика XIV, которые его подданные ему прощали, были не только осуждены, но еще и очернены некоторыми историографами, в частности, теми из них, которые связывают «царствование» маркизы де Монтеспан с неблаговидными делами, такими, как «дело об отравлениях», которое сильно взбудоражило публику в 1679 году.

Двенадцатого марта полиция арестовала некую Катрин Деэй, мамашу Монвуазен, которую называли просто Вуазен, подозреваемую в колдовстве. Это было приблизительно в то время, когда аббат Фюретьер писал в своем «Всеобщем словаре»: «Колдовство. Магическое искусство, прибегающее к помощи и к посредничеству дьявола. Невежды приписывают колдовству все явления, причины которых им не понятны». 17 марта был арестован Адам Кере или Кобре, он же Дюбюиссон, он же «аббат Лесаж». Допрос этих лиц позволил раскрыть (или просто вообразить, что были раскрыты) тревожные факты. После этого, 7 апреля, под сильным воздействием де Ларейни, лейтенанта полиции, Людовик XIV учредил особый суд, которому вменялось в обязанность заняться «делом отравлений», в частности, делом Вуазен и ее соучастников. Эта комиссия, собравшаяся в Арсенале, была прозвана «огненной палатой» — название весьма впечатляющее и тревожное. В комиссию входили высокопоставленные чиновники под председательством Луи Бушра, будущего канцлера. Докладчиками были Базен де Безон и Ларейни. Торжественность, которой сопровождались заседания трибунала, тайна, которой окружались ее заседания, сам повод для заседания этой комиссии — все способствовало распространению чувства тревоги в кругах, вызывающих подозрение, приводило народ к мысли, что король стремится вершить суд скорый и правый, невзирая на положение, которое занимает провинившийся в обществе. Комиссия пользовалась методом, к которому прибегали в «особых случаях»{207}.

На следствии очень скоро заговорили о выкидышах, о сглазах, о колдовстве, о порчах, черных мессах и о всякой другой чертовщине, а вначале речь шла только об отравлении, и в центре «Дела» стоял именно вопрос об отравлениях, как явствует из его названия, под которым оно фигурирует до сегодняшнего дня.

«Кажется, — напишет Сен-Симон, — что в определенные времена есть свои «модные преступления», как и свои модные одежды. Во времена Вуазен и Бренвилье кругом видели одних отравителей»{94}. Вольтер считал, что яд — «средство мести подлых трусов, к которому прибегали в ужасные времена гражданской войны. Эти преступления, в силу какой-то странной фатальности, захлестнули Францию в славные и радостные времена, которые способствуют смягчению нравов»{112}. Об этом свидетельствуют события 1670 года. Тут все: и радости, и слава, слухи об отравлениях, и реальный яд, и вместе с тем сделано много усилий, направленных на смягчение уголовного права! В мае 1670 года «триумф мадам де Монтеспан проявился во время путешествия короля во Фландрию». 17 июня маркиза де Бренвилье отравила своего брата, Антуана Дре д'Обре, королевского судью по уголовным делам в Шатле (она убила таким же способом в 1666 году своего отца, также судью). Поскольку все для нее сошло гладко, она рецидивировала в сентябре, отравив еще одного из братьев, советника Парламента{188}. В то время очень мало разбирались в вопросах токсикологии. Почти все, что знали о ней, было изложено в энциклопедическом словаре Фюретьера: «Мышьяк изъязвляет поверхность кишечника». Стоило какой-либо известной личности внезапно скончаться — от перитонита, рака печени, от прободения желудка при язве, — как смерть приписывали отравлению. Так было 30 июня того самого 1670 года: «Мадам умирает, мадам умерла»{14}. Принцесса, вероятно, поверила. Прошел слух, что было совершено преступление. Этот слух еще сыграет важную роль во время ведения «Дела». Наконец, в августе опубликовано постановление об уголовной процедуре, принятое по настоянию Кольбера{82}. Этот известный текст кодифицировал наши законы и сделал их более человечными. Публикацию этого постановления обычно связывают с директивами того же Кольбера, предписывающими положить конец охоте за ведьмами, черным процессам, которые затерроризировали население королевства (ростры пугали людей не меньше, чем шабаши) в период между 1580 и 1640 годами.

Приговоренная к смертной казни заочно в 1673 году, маркиза де Бренвилье была арестована лишь в 1676 году в Нидерландах. Ее процесс в парламенте начался 29 апреля и закончился 16 июля.

Парламент тянул решение дела, так как представителям судебной власти неприятно было знакомить публику с грязными подробностями преступлений, совершенных в их собственной среде. Из этого «Дела», предшествующего другим делам об отравлениях, следует сделать несколько выводов. Один из них — религиозного характера; поучительная смерть отравительницы 17 июля заставила плакать весь Париж. Наставленная на путь истины в последний день своей жизни аббатом Пир о, ее случайным духовником, мадам де Бренвилье предстала перед палачом, «раскаявшаяся, с сокрушенным видом и с чувством надежды на милость Божью». Она еще заявила: «Я желала бы быть заживо сожженной, чтобы как можно больше искупить свою вину»{188}.

Другие выводы — политические — весьма волнующие. Бренвилье была арестована по инициативе Лувуа. Между тем во время процесса утечка информации привела к обвинению и даже аресту Рейша де Пеннотье, генерального сборщика от духовенства, сотрудника и друга Кольбера. За неимением доказательств и ввиду того, что маркиза беспрерывно настаивала на невиновности этого высокопоставленного лица, пришлось отпустить Пеннотье, с которого было снято обвинение в отравлении. А ведь этот незаурядный финансист, которому покровительствовали кардинал де Бонзи и архиепископ Арле де Шанваллон, герцог де Верней и лично Кольбер, чуть было не подвергся осуждению из-за коекаких подозрений, сплетней и обвинений, распускаемых бессовестными людьми. За делом Бренвилье и реальными преступлениями проглядывали нескончаемые ссоры между Лувуа и Кольбером. Неприятности де Пеннотье дают представление об эффективности злословия. Они показывают также, как опасно соединять — что полиция всегда практиковала, а правосудие иногда прибегало к этому — разнородные вещи. Если кто докажет, что вы были знакомы с отравительницей, вас заподозрят в соучастии; если выдвинут предположение, что вы купили мышьяк вместе, вас заподозрят, что вы кого-то отравили сами. Такие выводы, такая нелогичность умозаключений будут встречаться и станут правилом в деле Вуазен. В нем проявляется стремление скомпрометировать вышестоящих лиц. И наконец, по этому делу видно, как происходит сведение счетов между двумя главными министрами Его Величества.

Несмотря на преступления, маркизу де Бренвилье продолжали считать человеком из хорошего общества. А среда, в которой жила Вуазен, оказалась намного более опасной.

«Старая привьгчка обращаться за советом к прорицателям, составлять гороскопы, выискивать приворотные зелья, — пишет Вольтер, — сохранялась не только в народе, но и среди элиты королевства». И добавляет: «Люди вроде Лесажа, Вуазен, Вигуре извлекали доходы из любопытства невежд, которых было очень много. Они предсказывали будущее, они показывали дьявола.

Если бы они ограничивались этим, все их действия выглядели бы просто комично, они предстали бы в смешном свете перед чрезвычайной комиссией, наделенной правом применять пытку огнем»{112}, Так маршал Люксембургский попросил Лесажа составить гороскопы, не зная, что последний также продавал черные мессы и всякую другую чертовщину («Колдуны гипнотизируют, чтобы дать увидеть демонов»{42}). А ведь Лесаж был еще лжеаббатом. В банде же были и настоящие священники, которые были не менее знающими в области черной магии, колдовства и всякой порчи.

«Черная магия, — пишет Фюретьер, — отвратительное искусство, вызывающее бесов, чтобы совершать с их помощью сверхъестественные деяния». Насылать порчу, читаем мы в том же словаре, является преступлением: «Обычно имеется в виду «колдовство». Колдовство же — это «так называемая порча, которую насылают на что-нибудь с помощью дьявола». И не спешите смеяться. 1679 год был апогеем Контрреформы, наши предки жили тогда в обществе, где верили в Бога и боялись сатаны. В это время Маргариту-Марию Алакок[56] воспринимают еще как «прорицательницу, как лицедейку, в которую вселился бес»{269}. Следует ли добавить к этому, что все эти лесажи, вуазены совершают свои преступления совсем не так, как это делают в эпоху атеизма? Стоя, объятая пламенем, на костре 22 февраля 1680 года, Вуазен скажет: «Иисус, Мария» («Может быть, она — святая», — напишет мадам де Севинье).