Чувство льда - Александра Маринина

– Вы что, прикидываетесь? – разозлился Огнев. – Любому человеку неприятно, когда его бросают, это самоочевидная истина. Это всегда оскорбительно и вызывает гнев и обиду. Попробуйте мне возразить.

– Боже мой, Виктор Евгеньевич, каким мусором забита ваша голова! – улыбнулся Филановский.

– Гражданин Филановский, я попросил бы вас следить за речью, – строго произнес следователь. – Вы не на посиделках с приятелем, а в прокуратуре.

– Простите. Под словом «мусор» я имел в виду неправильно употребляемые слова. Что значит «моя»? Что значит «бросил»? Человек – не вещь, он никому не принадлежит, и его нельзя бросить. С человеком можно расстаться, разойтись, и в этом нет ничего оскорбительного и обидного. Можно об этом сожалеть, можно по этому поводу грустить и печалиться, но уж никак не гневаться. Каждый человек вправе сам выбирать, с кем ему быть, и выбирает он тех, с кем ему хорошо. Если ему с вами стало плохо или просто не так хорошо, как хотелось бы, какое право вы имеете ему мешать и на него обижаться? Вы еще вспомните такое замечательное слово, как «соперник». Можно подумать, что живой человек – это приз, золотой кубок, за обладание которым, как в спорте, соперничают те, кто его любит. Вот это я и называю мусором. Лексику, которая имеет отношение к неодушевленным вещам, мы легко используем применительно к живым людям. Это одна из величайших ошибок нашей цивилизации. Мы говорим «мой ребенок» и считаем, что имеем право распоряжаться его желаниями, потребностями, чувствами, мыслями, всей его жизнью, мы стремимся, чтобы он стал таким, каким мы хотим его видеть, получил то образование и ту профессию, которые мы сами ему выбрали, вступил в брак с тем человеком, которого мы одобряем. Ну а как же иначе? Ведь это «мой» ребенок, поэтому он должен отвечать моим запросам и ожиданиям. Он мне принадлежит, он обязан удовлетворять мои эмоциональные потребности, он будет делать то, что я скажу. Видите, как далеко мы заходим? Еще один шаг – и мы скажем: мой ребенок – это моя вещь. А все почему? Потому что в слово «мой» вкладывается не присущий этому слову смысл. Катя – не моя девушка, Катя – девушка, которая была со мной рядом, какое-то время ее это устраивало, потом устраивать перестало. Вот и все. Она мне не принадлежала, она шла собственным путем, и если бы она захотела меня оставить, то есть ее путь разошелся бы с моим, я ни в коем случае не стал бы ее удерживать и мешать ей.

– Слушайте, Филановский, не морочьте мне голову! – рассердился следователь. – Ревность – это естественное чувство, оно присуще любому человеку, и вы никогда не убедите меня, что вы его не испытываете. Я вам не поверю. Все люди ревнуют.

– Еще одна ошибка, – грустно вздохнул Филановский. – И еще одна подмена понятий. «Естественный» – не означает «обязательный». Стремиться к продолжению рода – естественно для человека, но посмотрите, сколько вокруг людей, которые к этому вовсе не стремятся и детей не хотят. Эти люди что, противоестественные? Да нет, они просто другие. И это при том, что стремление к продолжению рода находится на уровне инстинкта. Есть инстинкт самосохранения, но существует огромное количество людей во всей мировой истории, которые этим инстинктом не руководствовались и совершали поступки, которые называются подвигами. Они жертвовали своей жизнью, вместо того чтобы всеми силами ее сохранять. Вы и этих героев назовете противоестественными? А ведь контролировать инстинкты труднее всего, они разуму плохо подчиняются. А уж ревность-то… Знаете, почему вам кажется, что ревновать – естественно?

– Ну и почему? – нахмурился Огнев.

– Потому что вы все рабы слова «мое!». Вот так, с восклицательным знаком. От вас ушла любимая женщина? Вы кричите: «Караул! Воры! Мое отбирают! Имущество – вернуть, вора – примерно наказать». То есть убить соперника или покалечить его. Некоторые, правда, наказывают не вора, а непослушную вещь, которая позволила себя украсть. Из ревности ведь убивают не только соперников, но и неверных возлюбленных, то есть наказывают их. Тоже довольно абсурдно, вы не находите? У вас украли кольцо с бриллиантом, вора нашли, похищенное вернули, и вы по этому кольцу – кувалдой, кувалдой, да потяжелее. А ведь могли бы носить его на руке и радоваться.

Следователь не сдержался и хихикнул.

– Вы улыбаетесь? – продолжал Филановский. – Значит, вы начали меня понимать. А как нас к этому мировая литература приучает! Испокон веку, описывая любовную сцену, принято употреблять слово «обладание». Вы этим словом пользуетесь и искренне в него верите: ну а как же, раз обладаю – значит, мое, я хозяин, попробуй отними. Я уже давным-давно понял, что в этом мире мне действительно принадлежит очень немногое: мои мысли, мои чувства, мои поступки, моя жизнь. Все остальное в любой момент может от меня уйти, и это совершенно нормально. Костюм может прийти в негодность, и я больше не смогу его носить, машина может развалиться, и на ней нельзя будет ездить, квартира может сгореть, и никакие сертификаты на право собственности тут не помогут. Право есть, а собственности нет. Только мои мысли и чувства никуда не денутся, они со мной, пока я жив, и уйдут одновременно со мной. Так что поверьте мне, Виктор Евгеньевич, Катерину я не ревновал.

И почему-то в этот момент следователь Огнев ему поверил. Но отпуск неумолимо приближался, и необходим был реальный подозреваемый, а еще лучше – обвиняемый.

– Вы меня убедили. А ваш брат придерживается таких же взглядов?

– О нет, – Филановский негромко рассмеялся, – Саша – яркий представитель большинства, он думает и чувствует, как все. Только камикадзе может попытаться отобрать у него то, что мой брат считает своим.

– Значит, ему чувство ревности присуще?

– Конечно.

– Ну а если допустить, что у него все-таки был роман с Екатериной Шевченко, но она решила – опять-таки, я только предполагаю, – что с вами ей будет лучше, и решила эти отношения прекратить. А? Она вас не обманывала, Александр действительно приставал к ней, он хотел вернуть ее, а она заявила, что между ними все кончено… Реально? Как вы полагаете?

– В принципе – да, – кивнул Андрей, – но есть два обстоятельства. Саша никогда не стал бы отбивать у меня женщину, я вам уже говорил об этом. И он не стал бы убивать.

– Вы не можете этого знать, – сухо заявил следователь. – Никто не может знать, что на уме у другого человека. А вы сами только что сказали, что только камикадзе может попытаться отобрать у него то, что он считает своей собственностью. Ваш брат своего просто так не отдаст. У него в большей степени, чем у кого бы то ни было, была возможность похитить оружие, он прекрасно знал о халатности работников охраны и легко мог улучить момент, когда в помещении дежурной смены никого нет и пистолет оставлен без присмотра. И у него нет алиби. Он уехал из клуба около половины первого, при этом почему-то отпустил водителя, хотя сам был не вполне трезв, и появился в аэропорту только в пять утра. Где он был все это время? Нет ни свидетелей, ни доказательств.

Огнев, выкладывая свои козыри, очень надеялся, что Андрей Филановский немедленно кинется защищать брата, то есть начнет давать показания, которые можно будет проверить и убедиться: убийство совершил именно Александр. Или Андрей. Хотя в последнее следователю уже верилось с трудом. Виктор Евгеньевич вполне допускал мысль о том, что директор издательства, узнав заранее о задержке рейса, никому, в том числе и жене, об этом не сказал, водителя благоразумно отпустил и рванул к бабе, дабы с приятностью провести неожиданно образовавшиеся четыре часа бесконтрольной ночной свободы. Сам Александр Владимирович утверждал, что спал в машине, припарковавшись где-то в районе станции метро «Каширская», но никаких свидетелей этому Олег Баринов пока не нашел. Кому, как не родному брату, знать имя этой любовницы! Вот сейчас Андрей ее назовет, Баринов к ней поедет и тряхнет как следует, глядишь – и выяснятся какие-нибудь пикантные подробности, например про связь директора издательства с убитой Катей Шевченко, или про его крутой нрав и бешеную ревность, или про наличие пистолета…

– Ладно, – вдруг произнес Андрей Филановский, – хватит. Время позднее, вам пора домой. Записывайте: я признаюсь в убийстве Екатерины Шевченко.

Огнев затряс головой, словно пытался сбросить наваждение.

– Вы – что?

– Я признаюсь, – и снова безграничное терпение появилось на лице Филановского. – Я ее убил. Застрелил.

– Но почему? – следователь все еще не верил. – Зачем?

– Из ревности.

– А как же то, что вы мне тут рассказывали? Про ревность, про ошибки цивилизации? Значит, это все – пустые слова?

– Видите ли, Виктор Евгеньевич, правильно думать – не означает правильно чувствовать. Это еще одна ошибка, еще одна подмена понятий. Правильно думать легко, мыслями можно управлять. Правильно чувствовать куда труднее, и я этому не научился. Что ж вы не пишете ничего?