Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

Стрелял не Монахин. Кто-то другой. Кто?

«Да кто бы он ни был, – холодно подумал Поляков, – я не буду его искать. Он стрелял не в меня, Георгия Смольникова. Он стрелял в майора НКВД Полякова, который, как можно было понять по нескольким Ольгиным истерическим выкрикам, предлагал ей стать его тайной осведомительницей. У Георгия Смольникова подобного и в мыслях не было. Георгий Смольников с большой охотой предложил бы ей стать его тайной любовницей… потому что жениться на ней – значит подвергнуть ее губительному риску. Но какое бы это было счастье – жениться на ней!»

Он вдруг отпустил мысли и чувства на волю, вдруг позволил себе проникнуть во все те тайны, которые хранила его душа после первой же встречи с Ольгой – тогда, в той же подворотне, когда он первый раз увидел ее с тремя замерзшими гераньками: алой, розовой и белой… Какой волшебный, какой чудесный, какой многозначительный, мистический для него цветок – герань!

Он открыл глаза и почти с ненавистью посмотрел на тумбочку. Вазочка, похожая на карандашницу, по-прежнему оставалась пустой. Сколько еще можно ждать?! Неужели она и правда принесет герани только завтра? Но почему, почему, неужели так трудно выполнить одну маленькую просьбу?!

– Ч-черт… – простонал он от злости и боли – слишком резко повернул голову.

– Что с тобой? – Храмов наклонился к нему. – Врача позвать?

– Не надо, – проскрежетал сквозь зубы Поляков.

– Ладно, – Храмов встал. – Извини, я тут лезу к тебе с разными разговорами, а тебе так худо. Но мне нужно, мне непременно нужно с тобой поговорить. И чем скорей, тем лучше. Слишком много вопросов возникает, и я не хочу, чтобы задавать их тебе пришел кто-то другой.

– Какие еще вопросы? – с тоской выдохнул смертельно усталый Поляков, но Храмов только головой покачал:

– Завтра приду. А ты пока поспи, ладно?

Храмов очень осторожно взял Полякова за правую руку, хотя та была совершенно здорова и вполне выдержала бы крепкое пожатие. Постоял, глядя сверху вниз: какой-то слишком уж большой и здоровый. Халат глупо топорщился на его широких плечах.

Храмов постоял, словно собираясь еще что-то сказать, но не решился – повернулся, отдернул занавеску и ушел. Поляков и в самом деле уснул – уснул мгновенно и очень крепко, а когда открыл глаза, был уже вечер, раздавали ужин, в палате стучали ложками по мискам, выскребая кашу, санитарка Земфира ходила по палате, гортанно выкликая, словно торговка на базаре: «А вот чаю подлить! Чаю кому?» А рядом с Поляковым на тумбочке в узенькой вазочке, похожей на карандашницу, стояли три герани. На сей раз они были все красные.

Придя в госпиталь, Ольга обнаружила, что забыла халат.

Неудивительно! Еще слава богу, что вообще голову не забыла! А ведь запросто…

Она никак не могла понять, что происходит. Зачем, прибежав домой после дежурства, срезала три веточки красной герани и снова понеслась в госпиталь?! В крайнем случае можно было отнести их утром.

Но нет, почему-то откладывать на утро было нельзя. Неведомо почему. Только сегодня!

Точно так же, неведомо почему, нельзя было принести Полякову белой герани, срезав ее с куста, который стоял в столовой третьего этажа. Не подходила также и розовая. Только красная!

С красной геранью начались какие-то странности: после ареста мамы она почему-то почти перестала цвести, а сейчас ее словно заколдовали – выпускала одну гроздь за другой, совершенно затмив розовую и белую, которые стояли рядом на подоконнике.

Вот поэтому Ольга и срезала на сей раз только красную герань.

Только поэтому, да?

Она не знала.

Слава богу, Поляков спал, когда она, как воришка, держа герань завернутой в полотенце, прокралась в его закуток. Она сунула веточки в воду и торопливо сбежала, даже не дав себе лишней минуты постоять и посмотреть на него. Хотя он бы все равно этого не заметил, его черные глаза были закрыты…

Потом Ольга убежала домой окончательно и легла спать. Но не спалось, потому что она начала жалеть, что не посмотрела на Полякова как следует, пусть даже на спящего. У него ведь не только глаза необыкновенные, он вообще очень красив! Посмотреть на него хотелось до такой степени, что Ольга даже плакать начала от невозможности это сделать. Тогда она встала, взяла маленький ручной фонарик, который начинал светить, если с силой жмешь на ручку, и отыскала на полке сказки Пушкина с отклеившейся обложкой. Достала оттуда изрезанную фотографию, в центре которой раньше был молодой дядя Шура, а теперь остались только «псы сыскные» Охтин и Смольников. Охтина она отрезала и опять сунула в книжку, а фотографию Смольникова взяла с собой в постель и уставилась на нее, беспрестанно жужжа фонариком.

Может, ей только казалось, конечно, но они были просто поразительно похожи, Смольников и Поляков. Совершенно одинаковые черты лица, удивительно похожи глаза, и одинаково зачесаны назад темные волосы.

«Глупости, – твердила себе Ольга. – Фотография старая, плохая, они похожи чуть-чуть, мне просто хочется его видеть, вот я и ищу сходство…»

Она сунула снимок под подушку.

«Мне хочется его видеть!»

Страшное признание…

А ведь очень легко могло получиться так, что она больше никогда не увидела бы Полякова. Если бы стрелявший взял чуть левее, он бы убил его.

И Ольга в сотый, наверное, раз принялась размышлять о том, кто он такой – стрелявший.

По всему выходило, что Колька Монахин, больше некому. И если Поляков слышал их разговор, он понимал, что Николай мог задержаться, в свою очередь послушать уже его с Ольгой разговор. А потом выстрелить ему в спину.

За что?

Ольга перебирала в памяти каждое слово. Придраться не к чему! Придраться можно было только к взглядам, и дрожи пальцев, и трепету сердца. Но их Николай не мог ни видеть, ни слышать, ни чувствовать. И если он стрелял в Полякова, то не из ревности, а из ненависти. Как в майора НКВД. В одного из тех, кто уничтожил его семью, а потом уничтожил семью Ольги.

По сути дела, она должна быть Николаю благодарна… по сути дела, она ведь ненавидела его. Одно понятно: даже если Поляков тоже связал концы с концами и догадался, кто в него стрелял, он ни слова о своих догадках не сказал тому подполковнику, который к нему приходил и который раньше допрашивал Ольгу. Она тоже промолчала о Николае.

А может, стрелял не он?

Тогда кто?

Представить себе какого-то неведомого человека, который таился за углом подворотни, подслушивал их разговор, а потом выстрелил в Полякова, было так страшно, что Ольга от страха свернулась клубком и натянула на голову одеяло. Но уснуть не могла: начали мерзнуть ноги. Она ощупью нашла в комоде чулки, натянула – и заснула немедленно, едва коснулась головой подушки. Ночь пролетела в мельтешении каких-то лиц: были там и Поляков, и Смольников с Охтиным с фотографии, и Николай, и почему-то Тимур Казбегов, и, что еще более удивительно, Григорий Алексеевич Москвин, в 41-м году застреленный уполномоченным НКВД, которого так и подмывало застрелить Ольгу…