Пепел - Стефан Жеромский

– Мне отмщение, сказал господь. Не судите нас, сударь! Посмотрите как оно вышло. Двенадцать лет мы проливали кровь на краю света. Почти все мои братья с глухим отчаянием сошли в могилу. А нынче… Австрийская империя развеяна в прах, как куча мякины. Удар под Иеной и Ауэрштедтом[427] – и разбита Пруссия. Узурпатор! Этот самый узурпатор нынче хозяин Берлина и хозяин Вены. Сами вы, сударь, не знаете, что говорите… Да здравствует император! Сто раз да здравствует! Тысячу раз! Вечная ему слава! А сейчас, слышите, сударь, я узнал в одном городке, что он идет в Познань, в Мазовию… В Варшаву! Помяните мое слово, так оно и будет! Армии проходят по моим равнинам, где правил пруссак. Просыпаются от сна города, деревни, уезды. Теперь они схватятся с врагом! Там уже нет ни одного немца! И только вот я весь свет обошел, чтобы дождаться этой минуты – и не пойду с ними. Но прежде чем очи мои засыплет земля, я узнаю, чем это кончится. Да здравствует император!

При этих словах голова у солдата ушла в плечи, весь он сгорбился, точно хотел скрыть в груди остальные свои мысли. Уже рассвет стал пробиваться сквозь щели ставен. Восковые свечи давно погасли. Трепка распахнул оба окна. В душную комнату пахнуло влажной, пропитанной ароматом резеды свежестью хмурого осеннего утра.

Молодой Цедро при утреннем свете показался совсем иным. Он стоял на том же месте, сжав руками спинку стула. Лицо его было бледно и стало как будто тоньше. Волосы взъерошились, как от ветра. Серьезные, задумчивые его глаза не отрываясь смотрели из-под полуопущенных ресниц на солдата.

Неожиданно он вздохнул и сильно вздрогнул. Холодная усмешка скользнула по его лицу.

– Рафал! – громко позвал он, ища глазами товарища.

Тот сидел на низкой скамеечке, бессильно опустив голову на руки. Вяло и небрежно поднял он голову. С выражением какого-то нарочитого презрения произнес:

– Знаю, знаю…

Оба они улыбнулись не то друг другу, не то какой-то новой, незнакомой мысли.

– Ну их всех к черту! – прохрипел Трепка, выходя из комнаты, и с треском захлопнул за собой дверь.

Прощальная чаша

Река Пилица, которой двадцать восьмого ноября тысяча восемьсот шестого года выпала неожиданная честь стать границей между королевством Галиции и шестью бывшими прусскими департаментами,[428] так бдительно и тщательно охранялась пограничными частями, что о переправе не могло быть и речи. Кордоны, расставленные по реке, решительно никого не пропускали, даже легкую почту, и без разговоров стреляли по всем, кто только приближался к берегу. Смельчакам, которые отважились бы тайком пробираться «к полякам», галицийские власти грозили смертной казнью через повешение, что мешало привести в исполнение план, давно задуманный Цедро и Рафалом. Щепан Трепка много рaз ездил на бричке вдоль побережья, осторожно высматривая удобное место для переправы. Он возвращался иззябший, промокший, голодный и злой и ругался на чем свет стоит. Три недели ушло на приготовления и разведку. Наконец в половине декабря было получено секретное сообщение, что на Висле, со стороны Силезии, граница охраняется слабее, по крайней мере кордоны расставлены там не так часто, как на Пилице. Было решено воспользоваться этим обстоятельством и не терять ни минуты времени. Для отвода глаз оба путешественника решили отправиться верхом и со сворой собак, как будто на охоту. Только под Тарновом они должны были сесть в почтовую карету, разыграв легкомысленных юношей, которые спешат в Краков на карнавал. Трепка оставался дома. Он уверял, что слишком стар для такого рода предприятий, и прибавлял еще что-то в свое оправдание, очень ученое, но молодые друзья и слушать его не хотели.

Сказано – сделано. Лошади стояли в денниках, оседланные ночью. Доезжачий Валек со сворой борзых выехал накануне к знакомому охотнику под Тарное. Забрезжил, наконец, холодный, ветреный рассвет…

Порывами налетал ветер с дождем и снегом, и на дорогах по мерзлой грязи цепью тянулись лужи и колдобины, скользкие как лед. Свет не мог вырваться из оков ночи, хотя утро давно уже наступило. Казалось, день никогда не придет… Дымилась и плохо разгоралась комнатная печь. Оба заговорщика суетились в комнатах старого дома, занятые последними приготовлениями. Они были одеты в теплые сапоги и охотничьи куртки. В руках арапники, за поясом охотничьи ножи. За пазухой тщательно спрятан пистолет.

Трепка был зол, раздражен и ворчлив, жаловался на нездоровье и из-за всякого пустяка ругал прислугу. Он сидел в углу дивана и поминутно вскакивал, как будто собираясь открыть какую-то большую тайну… Все кончалось, однако, потоком ругательств, в котором были хаотически перемешаны непечатные польские, французские, венгерские и, может быть, даже турецкие слова.

– Во всяком случае, – ворчал он, – если получите короткий и решительный приказ вырезать клан каких-нибудь кафров или ботокудов, в мнимых интересах поверженной в прах… гм, гм… пожалейте их хоть немного. Просто из шкурных побуждений. Завяжите себе по узелку на концах усов, чтобы не забыть это предостережение. Хорошо ради собственных интересов быть тираном по отношению к соседу, но благоразумно оставить себе хоть скромную лазейку на случай, боже упаси, суда истории. Magistra vitae,[429] понимаешь, Ольбромский.

– Вели подавать завтрак, – перебил его Цедро.

– Хорошо вырвать язык у врага в интересах друга Наполеона, который идет на Берлин, но подарить иной раз кому-нибудь жизнь тоже не мешает. Всем вспарывать животы решительно не советую. Пусть хоть кто-нибудь останется на развод. А вдруг между пощаженными окажется Клопшток, а то и сам Гутенберг.

В последний раз в столовую внесли винную похлебку, и приятели сели за стол. Трепка отодвинул кубок, вышел в свою конуру и вынес оттуда небольшую старую бутылку. Он велел слуге раскупорить ее и налил три рюмки. Подняв вверх свою рюмку, он силился произнести тост, выпить за чье-то здоровье. Долго бормотал он что-то невнятное, но дальше все тех же венгерских и французских ругательств так и не пошел. Его волнение передалось Кшиштофу. Они бросились друг к другу и долго вмолчании сжимали друг друга в объятиях, прежде чем выпили этот тост.

– Неканда! – восклицал Цедро.

– Погоди! Вот… за наше старое право на существование в мировой истории!.. К черту, я болтаю какой-то вздор… Чтобы вы – тысяча чертей! – не покрыли новым позором…

– Послушай, заклинаю тебя! – кричал Кшиштоф. – Как только мы уедем, садись на бричку и мчись в Ольшину сообщить отцу.

– Ладно, ладно…

– Сделай это для меня. Нужно объяснить ему все дело, чтобы он простил. Скажи ему, слышишь? Скажи ему, что, уезжая, я знал, какую подлость совершаю по отношению к нему.

– Скажу, скажу, тысяча чертей…

– Щепан, понимаешь ли ты, какую миссию я на тебя возлагаю? Я знаю, ты с отцом не ладишь, вы не умеете друг с другом разговаривать, но в минуту, когда я ухожу тайком…

– …и побаиваюсь дорогого пап… Не учи, пан граф, пожалуйста, что мне надо помнить! В эту минуту! Во всякую минуту жизни я знаю, что мне надо делать. Поеду в Ольшину и оправдаю тебя. Сказал, что поеду. У меня есть дипломатические способности, и можешь не беспокоиться ни за свое наследство, ни за титул.

– Неужели ты ему даже в такую минуту не можешь простить маленькие слабости?

– Могу или не могу я прощать слабости? Да уж кто, как не я… Будь судьей, Рафал, вообще ли я…

– Вели нам, старина, подавать лошадей, – вполголоса равнодушно сказал Рафал. – Ты, я вижу, начинаешь сердиться.

– Ты сошел с ума! Пусть взойдет солнце. Нос впотьмах расквасишь, да и лошадь еще пану графу искалечишь. Пусть рассветет.

– Не тяни!

– Парень завтракает. Дай же, черт дери, человеку поесть как следует. Если сам нахлебался гретого вина, так это не значит, что люди натощак должны мерзнуть ради ваших прихотей!

– Лучше, чтобы поменьше народу видело, как мы уезжаем.

– Нечего школьнические проделки изображать как что-то ужасно важное! Все равно ведь вернетесь с дороги! На третьем привале струсите, как зайцы, и верховых лошадей за уздечку приведете к крыльцу. Только и того, что загоняете их.

– Ты, пожалуйста, Трепка…

– Подумаешь, цацы… Туда же, вояки!

– Вели подавать! – буркнул Цедро.

Кликнули парнишку, тот сбегал на конюшню, и через несколько минут послышался мерный топот восьми копыт по мерзлой грязи. Три приятеля молча подняли бокалы, снова наполненные старым венгерским. Как шпаги скрещиваются в момент присяги, так скрестились взгляды приятелей. Надев меховые шапки, Цедро и Рафал выбежали из дому и вскочили в седла. Трепка с непокрытой головой шел по двору за ними следом; но лошади рванули, понеслись и исчезли за ригами.

День был отвратительный. То дул вьюжный ветер, то сыпалась крупа, переходя вдруг в холодный дождь. Трепка постоял минуту, прислушиваясь, как за каждым углом дома свистит ветер, как проносится он со стоном между деревьями сада, как летит по ослизлым полям, пригибая к земле сухие стебли.