Воспоминания о Корнее Чуковском - Коллектив авторов

Корней Иванович пригласил меня к себе на дачу, стал расспрашивать, что я помню из меддумской жизни. Ведь именно там спасался он в 1905 году от преследования судебного следователя Обуха-Вощатынского, бежал из Петербурга и появился в Меддуме под видом англичанина. Молниеносному решению так поступить содействовало, как пишет Корней Иванович, три фактора: необходимость бежать от городовых, которые уже шли его арестовать, неожиданное для самого себя посещение Веры Александровны Пыпиной и ее мужа, Евгения Александровича Ляцкого, и случайная встреча с моим отцом, Михаилом Николаевичем Чернышевским. Вера Александровна (моя тетушка) предложила Чуковскому заменить его дешевенький чемодан, перевязанный веревкой, ее новым чемоданом с заграничными наклейками, а жалкую кепку мягкой, теплой клетчатой фуражкой Евгения Александровича. В этой фуражке и с этим чемоданом в руках Чуковский казался «настоящим англичанином». И вдруг, по словам Чуковского, открывается дверь и входит M. H. Чернышевский. Корней Иванович со свойственной ему наблюдательностью сразу уловил усталость, удрученность в его взгляде и движениях. Еще бы: это был период, когда Михаил Николаевич посвящал все свое время, с утра до поздней ночи, подготовке к изданию полного собрания сочинений своего отца в условиях начинавшихся цензурных гонений. Войдя к Ляцким, он произнес: «Как хорошо было бы уехать в Меддум и там отдохнуть от всего!»

Эти слова оказали какое-то исключительное воздействие на несчастного Чуковского, спасавшегося от тюремной камеры. Дело кончилось его бегством в Меддум.

Я нарочно привела вкратце своими словами, а не цитатой из Чуковского, ту часть его статьи[33], которая касается встречи с моими родными и далеко не всем понятного слова «Меддум».

Без этого нельзя дальше продолжать воспоминаний о Переделкине.

Чуковский жил в Меддуме два раза: в 1905 году, когда спасался от преследования судебного следователя Обуха-Вощатынского, и в 1906 году, когда, оправданный по суду благодаря блестящей защите адвоката О. О. Грузенберга, спокойно, уже под своим именем, поехал туда с женой.

По просьбе Чуковского я, когда вернулась из Переделкина в Саратов, записала и отослала ему свои меддумские впечатления.

После этого разговора прошло несколько дней. И вот Корней Иванович приглашает к себе — слушать его чтение о журнале «Сигнал».

Часов в шесть вечера 7 августа 1958 года мы собрались на стеклянной веранде: профессор Павел Наумович Берков, Макс Поляновский с женой, Елизавета Николаевна Кольцова и другие.

Все слушали с большим интересом.

В те дни я почувствовала, что Меддум связал нас крепкой нитью.

Однажды Корней Иванович с большим чувством рассказал нам писательницам, собравшимся на веранде, о процессе Н. Г. Чернышевского. Этот эпизод биографии Николая Гавриловича, превратившийся в настоящую шекспировскую драму с подлогами, ложными доносами и прочими действиями провокатора Костомарова, больше всего занимал воображение Чуковского, и я не раз слышала его взволнованные рассказы об этом. Но в тот день, о котором я говорю, мне особенно бросилась в глаза манера повествования Корнея Ивановича. Он временами останавливался и полувопросительно глядел на меня, как бы ожидая подтверждения или реплики вообще. И я дополняла короткими словечками его рассказ. На прощанье Корней Иванович заметил:

— Да, надо нам с Ниной Михайловной устроить вечер Чернышевского.

Но как-то так получилось, что такой вечер не состоялся. Думаю, что главной причиной было то, что я вечно спешила домой, в Саратов.

К процессу Чернышевского Корней Иванович еще не раз возвращался. Узнав, например, что один писатель пишет сценарий о Чернышевском под названием «Роман в Петропавловской крепости», К. И. Чуковский был глубоко возмущен, когда на его вопрос о процессе Чернышевского автор сценария ответил, что ничего не знает о нем. Корней Иванович сказал нам с Н. К. Гудзием:

— Как же это так?! Писать о Чернышевском в Петропавловской крепости и не знать его процесса! Странные бывают писатели!

С большим нетерпением дожидался Корней Иванович выхода в свет книги «Дело Чернышевского», подготовлявшейся в Саратове. «Уже в книге Лемке, писал он в октябре 1966 года, — это „Дело“ произвело ошеломляющее впечатление; но Лемке многого не знал, а кое-чего и сам недопонял. Дать научно проверенные, щепетильно точные документы, относящиеся к этому Делу, давно уж назрела потребность».

Интересовала Корнея Ивановича и самая личность предателя Костомарова, ему захотелось проверить его деятельность как поэта. «Знаете ли Вы, сообщал он в том же письме, — что Всеволод Костомаров был гнусным переводчиком? Я сравнивал с подлинниками те переводы из Бёрнса и Лонгфелло, которые даны им в „Современнике“. Они так же лживы, как и он сам».

Много труда вложил К. И. Чуковский в изучение стихотворения Некрасова «Не говори: забыл он осторожность», посвященного Чернышевскому. Это началось с 1914 года, когда Корней Иванович прислал В. Е. Чешихину-Ветринскому рукопись стихотворения со своими комментариями[34]. Об этом же стихотворении К. И. писал мне в письме от 25 декабря 1966 г.: «Статья Гаркави превосходна. Он установил раз навсегда, что стихотворению „Не говори“ нужно придать редакционное заглавие: (Н. Г. Чернышевский) и что датировать его нужно 1874 годом»[35].

Однажды Корней Иванович сказал мне:

— Я хотел бы послушать ваши воспоминания о писателях, вами виденных и слышанных.

«Вы хорошо делаете, что начинаете писать Ваши мемуары в чудесном возрасте — 62 года, в возрасте, специально предназначенном для этой работы, — заметил Корней Иванович в одном из своих писем 1959 г., — в 77 мучительно чувствуешь: поздно!»

Но одновременно с этой работой я должна была выполнить еще одну повесть о Чернышевском для массового читателя. Опять поездка в Переделкино. Опять встреча с Корнеем Ивановичем.

Наиболее трудной задачей для меня было написать о бабушке, Ольге Сократовне.

В последних числах июля 1968 года состоялся наш разговор с Корнеем Ивановичем о моей рукописи: стоит ли ее продолжать?

— Даже не видя ее, но зная вас, скажу: стоит, — отвечал он.

— Я хочу, с одной стороны, снять с Ольги Сократовны печать подпольщицы и, с другой, освободить ее образ от пошлости.

— Вы уже и раньше сделали это — в вашей «Летописи».

Сейчас книжка моя вышла четвертым изданием, в нее внесены дополнения. Но разговор о ней с Корнеем Ивановичем никогда не изгладится из моей памяти. В Переделкине, на улице Серафимовича, у старой сосны, остались жить старинные образы моих предков и светлые мысли о Корнее Ивановиче.