Просто мы научились жить (2010-2012) - Александра Соколова

У двери комнаты ее ждал сюрприз – дверь распахнулась, и прямо на нее вылетела зареванная Ксюха. Лека обхватила ее руками, прижала к себе и начала реанимировать, оттаскивая к подоконнику в конце коридора.

– Что случилось? Ксюха? Что?

А та захлебывалась рыданиями.

– Он говорил, что не любит ее, – кричала она, – что это только увлечение! Что он вернется, и будет со мной! А теперь, теперь… Теперь он сказал, что они вместе, и будут вместе.

– Тише, тише, – Лека обнимала ее за плечи и гладила спину, – ну что ты. Успокойся. Не стоит того этот козел. Найдешь себе и получше, нормального парня, который будет тебя любить, и которого будешь любить ты. Посмотри на себя! Он тебя просто не заслуживает. Ты вон какая красивая, и умная, и добрая, и глаза у тебя чудесные, и руки…

Она говорила невпопад, несла чушь, надеясь, что это поможет, и упустила момент, когда эти руки вдруг оказались у нее под рубашкой, а горячие слезы сменились на не менее горячий шепот.

– Ксюха, ты чего? – Она попыталась отодвинуться, но Ксюха не дала – вцепилась крепче, тыкаясь губами в шею и неловко тиская грудь.

Она ничего не отвечала, только продолжала целовать, и вдруг Лека почувствовала, что ее тело отзывается на ласки, возбуждение расплывается по плечам, спине, ягодицам.

Как в тумане всплыли в памяти слова Кристины «…однажды он поймет, и будет скандал… она достаточно из-за тебя наревелась…»

А Ксюха уже расстегнула джинсы, и забирается ладонью ниже и ниже, и видно, что она этого правда хочет, и пусть в этом нет ничего кроме секса – какого черта?

И Лека сдалась. Схватила Ксюху за руку, и утянула за собой в умывалку, на ходу задирая на ней футболку и впиваясь пальцами в горячую кожу.

Там она и трахнула ее первый раз – прислонив к подоконнику, практически при свете дня, не боясь, что кто-то может зайти и увидеть, и впервые в жизни идя на поводу у ничем больше не подкрепленного желания.

С этого дня они начали встречаться. Кристина ничего не сказала, а Виталик вдруг начал с ней здороваться, и разговаривать, да и Женька стала спокойнее и как будто счастливее.

И Леке было хорошо. Они теперь всюду ходили вчетвером – двумя парами, танцевали, обнимались, пели песни под гитару, и – самое главное – она могла постоянно быть рядом с Женькой, не боясь, что та исчезнет.

О Ксюхе она не думала совсем. Было приятно, что есть рядом кто-то, кто с обожанием смотрит на тебя, и ловит взгляд, и готов сделать что угодно, только попроси. И было сладко заниматься любовью не от случая к случаю, а каждый день. И спать на одной кровати, зная, что на соседней лежит Женька и слышит – ну конечно, слышит! – их возню под одеялом, и приглушенные звуки поцелуев, и стоны, и ласки.

И это желание что-то показать, эта ревность, казались Леке удивительными и странными – ведь саму по себе Женьку она не хотела. Быть рядом – хотела. Дружить – хотела. А любить – нет.

Но за ее любовь, за свет в ее глазах, за ее дружбу, была готова отдать полжизни. А может, и побольше, если бы потребовалось.

Официантка принесла кофе, и Лека с наслаждением сделала несколько глотков. Усмехнулась про себя:

– Стареешь, мать. Единственный наркотик, который тебе еще доступен – всего лишь кофеин.

Она скосила взгляд на шум рядом. Там сидела дружная туристическая семья – папа, мама и трое детей в сноубордических брюках и с рюкзаками громко спорили над картой, выбирая маршрут на сегодняшний день.

Леку охватила тоска. Она подумала вдруг, что если завтра умрет, то никто об этом даже не узнает. Никто ее не хватится, никто не будет искать… Подумают: ах, занесло ее опять куда-то в неведомые дали, устанет – вернется. А она не вернется уже никогда.

С последним глотком кофе и последним куском булки, она помахала официантке – принеси, мол, счет, и снова посмотрела на семью напротив.

– Вот и цена, – подумала, – ты обретаешь свободу, но теряешь возможность иметь по-настоящему близких людей. Или обретаешь людей и теряешь часть свободы.

Так было и тогда, в конце девяностых. Ей никто не был особенно нужен, и это было правдой, но это была еще не вся правда. И напевая под гитару грустные песни, чувствуя спиной Ксюхину щеку, Лека чувствовала – есть что-то еще. Что-то, чего ей пока не дано понять.

«Что-то еще» явилось в образе Юльки Светловой – красавицы, умницы, аспирантки с Женькиной кафедры. Лека увидела ее один раз, и почувствовала, как земля уходит из-под ног, и сердце жахает раскаленными ударами. Как во сне, она шла за Светловой по коридору, глазами лаская ее светлые волосы, точеные плечи, удивительно женственную походку и ходящие туда-сюда под легкой маечкой лопатки.

А когда Юля скрылась за дверью аудитории, чуть не завыла от разочарования.

Ох уж это «что-то еще»… От него Лека словно потеряла разум. Все ее мысли сосредоточились только на желании обладать этим чудом, забрать его себе и никогда не отпускать больше. Беда была только в том, что чудо быть забранным категорически не желало, более того – бежало от Леки как от поганой метлы.

Официантка принесла счет, Лека расплатилась, подхватила рюкзак, и снова вышла на Невский. После тепла кафешного воздуха, питерский ветер показался ей еще более холодным и пронзительным, но от воспоминаний внутри что-то согревало, будто теплую булочку засунули за пазуху.

Шагая к Дворцовой площади, она вспомнила, как первый раз подстерегла Светлову у корпуса «А», подошла к ней – краснея, смущаясь, и вручила букет цветов.

Юля не поняла. Она подумала, что Лека – ее студентка, и дарит цветы по какому-то сугубо академическому поводу. И тогда она сказала:

– Я Лека. Ты мне очень нравишься. Идем гулять?

И в этот момент впервые увидела себя глазами другого человека. Она стояла – высокая, растрепанная, с короткими волосами и в драных донельзя джинсовых шортах. С десятком фенечек на левой руке, и одной – вплетенной в прядку волос. С тремя сережками в правом ухе, и проколотой бровью. Стояла, и смотрела на Юлю, съежившись в ожидании вердикта. И он не замедлил последовать.

– Ты что? Я, и… Господи, конечно, нет! Как ты могла себе представить, что я?…

Больше слов у нее не нашлось, и как бы в подкрепление им, она размахнулась и швырнула букет. Он попал прямо в Лекину грудь, ударился и упал на асфальт.

Лека стояла тогда и слушала удаляющийся стук Светловских каблуков, и жар стыда и унижения затапливал ее с головы до ног.

– Сколько я тогда унижалась перед ней – не сосчитать, – улыбнулась она, переходя Невский у Казанского собора, чтобы пойти по левой стороне, – она в меня и букетами швырялась, и к черту посылала, и убегала, завидев меня на улице. А мне было наплевать. Почему же потом мне вдруг стало не наплевать?