Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Парень на соседней скамейке провожал глазами девушек. Он незаметно зыркал по их коленкам. Васильев улыбнулся своему наблюдению — взгляд у парня косой, как перископ… А девушки оборачивались.
Это вернуло Васильева к мысли, что женщины дуры.
Неразборчивы в мужчинах, неразборчивы и в мести.
Мы слишком одинаковы с тобой, Тамара, чтобы не понять друг друга.
Наш стол остался на пятерых.
Это легенда, и пусть она живет
Вчера он услыхал в автобусе легенду о Саше Глушко. Человек уверял, что доктор Глушко открыл, новый препарат и что какие-то бандиты хотели у него силой вырвать секрет. Дело связывали с заграницей.
Великанов не стал с ним спорить. Поначитавшись детективного жанра, люди не могут себе представить, что сволочей хватает и у нас.
Это было вчера.
А сегодня Зарубин складывает свои вещички в чемоданы. Скоро приедет машина, и Дмитрий Иванович переберется на частную квартиру, пока не отстроят его дом.
Увидев, что Великанов смотрит на него, Зарубин потрогал лоб и прикрыл глаза. Вспомнил, сказал как бы между прочим:
— Я слыхал, так, краем уха, поскольку это не мое дело, что тебя собираются вызвать на партбюро…
Николай барабанил пальцами по тумбочке. На краю тумбочки рассыпался от стука столбик пепла — догоревшая сигарета, о которой он забыл. Ничего не ответил Зарубину, а тот больше не приставал.
Леня Чистяков, забежавший к ним попрощаться, улыбался, глядя на Карпухина. Он сказал все, что в этих случаях говорят благодарные больные, и теперь встал, протянул Виталию руку.
— Большое спасибо, Виталий Петрович!
— За что же мне-то? — искренне удивился Виталий. Для него сейчас невыносима была роль именинника. — Вам сделали операцию, стоматолог у нас хороший…
— Уезжать не собираетесь? Я хочу сказать — в скором времени… — спросил студент. На взгляд Карпухина, он заметно осунулся, но об этом вряд ли стоит говорить.
— Куда?
— Ну, куда-нибудь…
— Собирался, да… — Виталий махнул рукой.
Чистяков вышел — сутулая спина, осторожная походка долго лежавшего человека. Золотарев подошел к окну, проводил студента взглядом, коротко сказал:
— Хороший парень. Не часто нас благодарят… Великанов навел кое-какой порядок в тумбочке и закурил.
Легенда о человеке всегда больше самого человека, думал он. И не только потому, что она возвеличивает, но еще и потому, что легенда может знать о человеке больше, чем мы, друзья.
Что мы знали о Саше Глушко? Считали его хорошим и не очень вдавались в подробности, потому что живем мы неторопливо и рассчитываем долго прожить. У нас всё впереди, говорим мы, ничего не сделав. У нас всё впереди, успокаиваем мы себя и, оглянувшись, не досчитываемся друга.
Просматривая записи Саши, Николай удивился его многочисленным наблюдениям над постоянством некоторых симптомов и тем объяснениям, которые он давал, когда эти симптомы заболевания отсутствовали. Это было началом хорошей, вдумчивой работы по детской хирургии.
И снова, в который раз за последние дни, встал перед ним Саша как живой — большой, улыбчивый боящийся обременить других своими трудными сомнениями.
Надо было сосредоточиться. Николай выдернул вилку репродуктора и вспомнил о том, что ему сообщил Зарубин. Возможно, жена наговорила чепухи, но это его не беспокоило. На партбюро надо поднять другой вопрос. Всех должно тревожить, что убийц Глушко до сих пор не нашли, но Зарубиным всерьез никто не занимался. Следователь сегодня поблагодарил их за сведения, но в какой мере они помогут ему? Он не ответил на этот вопрос. Значит, надо всех поднимать на ноги. А может, уже поймали, да не говорят?
Карпухин покосился на чемодан Зарубина и направился к Великанову.
— Коля, я был в облздравотделе, — вздохнув, сообщил он. К ним подошел Золотарев, сел на кровать Николая. — Не отпускают меня, говорят — отработай.
Оторвался от своего чемодана Зарубин, встал, прислушался, потом снял со стены фотографию и положил ее на кровать.
— Тогда я попросился невропатологом в больницу Саши… Он хотел.
— Больница хорошая, — подхватил Зарубин. — Там ты пойдешь в гору.
— Черта с два! — рассвирепел Карпухин. — Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет…
Он поддел очки, успокоился и, как-то грустно улыбнувшись, сказал Великанову:
— А сказки все мои затейные уже затеряны, затеряны…
Неизвестно, что хотел сказать Виталий, но от его слов повеяло тоской. Коля взял его за плечи и хорошенько встряхнул.
— Все-таки наш стол остается на пятерых. Это легенда, и пусть она живет.
Медленно — шофер на подножке — к крыльцу задом подходила машина.
От этого мы не перестаем
задавать себе вопросы,
а вопросы не становятся проще
Уже, кто не видел тебя в те дни, не узнает, что с тобой было, пройдет мимо, а внимание обратит разве что на молодость твою, да на светлые волосы, да на торопливую фигуру, а то, что у тебя внутри, ему не видно и не заметно, и не будет у него причин остановиться и посочувствовать: слез ты не кажешь, а седина и морщины с первого горя — это выдумка, так не бывает.
Уже у других людей горя перебывало за это время всякого и радостей всяких, так что, если и расскажешь кому — не затронешь за сердце, а затронешь — так они свое вспомнят.
Уже и сама проснешься ночью, а слез нет, и понимаешь, что так и должно быть, и не удивляешься себе, когда засмеешься, глядя на ребятишек во дворе. Мы мельчим свою радость, жизнь мельчит наше горе. Так было и будет всегда.
Только, если мы свыклись, поняли рассудком неизбежное — от этого мы не перестаем задавать себе вопросы, а вопросы не становятся проще, И один из таких вопросов — что будет дальше?
Дальше будет институт, старые и новые подруги, очереди за билетами в театр, письма Дарьи Петровны, внезапные среди ночи звонки: «Заскочу!» — это Карпухин; «Если у вас будет время…» — это Великанов, Надо глотать учебники, бежать к автобусной остановке, обедать, сдавать экзамены.
Дальше будет работа, удачи, которых не упомнишь, и неудачи, которые все будут на счету в памяти.
А дальше? Или, может быть, раньше?
Ты пожимаешь
