Наследница. Графиня Гизела - Евгения Марлитт

Доложив о прибывшем, лакей в глубоком почтении вытянулся у дверей, чтобы пропустить гостя. Странное дело: эта величественная фигура, с гордо поднятой головой, вдруг как приросла к земле. Лоб пересекла странная красная полоса, а в красиво очерченном классическом профиле с нервно дрожащими губами в эту минуту появилось что-то демоническое.

В комнате, в дверях которой стоял португалец, разливался волшебный зеленый свет, падавший и на белые мраморные группы, и на ее превосходительство, в непринужденно-восхитительной позе раскинувшуюся на козетке в белом утреннем платье. Ее красиво уложенные волосы волнами ниспадали на зеленую подушку а маленькие ручки машинально играли великолепным букетом из цветов гранатового дерева.

— Странно! — прошептала с удивлением красивая фрейлина своей соседке, когда португалец, точно вследствие внезапного толчка, наконец скрылся за плюшевой портьерой. — Человек этот явно боялся переступить порог комнаты, как в тюрингенских поверьях о ведьмах, я это очень хорошо видела!

— Все понятно, — произнесла бледнолицая, нежная блондинка. — Это зеленое призрачное освещение причиняет и мне головокружение — идею кокетливой графини Фельдерн я положительно нахожу ужасной!

Ее превосходительство, со своей стороны, тоже как нельзя лучше объяснила себе эту нерешительность португальца: она усмехнулась, небрежно бросила свой букет на стол и поднялась.

Приход нового гостя прервал что-то вроде спора между князем, министром и несколькими кавалерами из свиты и придворными дамами. Его светлость стоял у стены и оживленно говорил о чем-то. Он приветствовал вошедшего дружеским взглядом и милостивым движением руки.

— Не только восхитительная свобода деревенской жизни, — обратился он к нему благосклонно и с достоинством, — при которой я охотно отбрасываю в сторону всякий этикет, но главным образом уважение к вам побуждает меня дать аудиенцию прямо здесь… Но будьте осторожны! Комната эта обладает опасным очарованием… — он смолк и, выразительно улыбаясь, указал на стоящую рядом с ним группу дам, к которым присоединилась баронесса.

— Я знаю, ваша светлость, что русалки всегда топят тех, кто их полюбит, но я застрахован от этого, — ответил Оливейра.

Это было сказано с почти мрачной серьезностью, что было странным в весело настроенном обществе. Баронесса, отшатнувшись, изменилась в лице и со страхом вскользь посмотрела на обращенное к ней в профиль лицо португальца.

— Вы слишком строги, — возразила ему пожилая дама, графиня Шлизерн, которой португалец был представлен вчера при осмотре завода князем, — и я хочу попытаться бросить вам перчатку, хотя бы ради моих маленьких протеже. — Улыбаясь, она указала своим тонким белым пальцем на придворную красавицу и воздушную блондинку, которые, будучи привлечены звучным голосом португальца, остановились в дверях.

Две грациозные женские фигурки в светлых благоухающих утренних туалетах действительно представляли собой в эту минуту что-то неземное.

— Согласитесь со мной, господин фон Оливейра, — продолжала графиня, — что зеленая комната выигрывает от их присутствия… Неужели вы можете предполагать столь злые умыслы в этих детских головках?

— Как бы то ни было, — весело проговорил князь, — спор об этом невозможен, ибо кто знает, какой опыт у господина фон Оливейры относительно жестоких русалок лагуны дос Натос или озера Мирим! Я не разрешаю вам объявлять войну, милая графиня, и буду очень признателен, если вы возьмете на себя труд познакомить фон Оливейру с дамами.

На устах баронессы снова заиграла обворожительная улыбка, и, когда представление дошло до нее, она напомнила ему о недавней встрече в лесу. Ее гибкий голос звучал чуть ли не меланхолически, когда она заговорила о застреленной собаке, — ее превосходительство могла изобразить и сострадание. Глаза гостя и хозяйки встретились; лоб португальца вновь вспыхнул, а взгляд сверкнул диким пламенем. Баронесса скромно опустила веки под вспышкой такой сильной, никогда не виданной ею страсти.

Умная, утонченная кокетка скрывает свою новую победу еще тщательнее, чем молодая, стыдливая девушка свою первую любовь… Ее превосходительство удалилась с триумфом, расположившись позади молоденьких фрейлин, которые при всей прелести молодости не могли быть опасны для нее. — Теперь я хочу представить вас еще одной даме, — сказал князь, обращаясь к португальцу, когда церемония представления была окончена. Он указал головой на единственный висевший на стене женский портрет. — Она моя протеже и останется ею, хотя эти дивные формы уже давно сокрыты землей и моя фамилия имеет все причины обижаться на нее… Тем не менее графиня Фельдерн была божественно прелестной женщиной… Лорелея, восхитительная Лорелея!

Он послал воздушный поцелуй портрету.

— Не правда ли, — продолжал князь, — при взгляде на этот портрет становится понятно, как человек даже на смертном одре может отказаться от своих лучших намерений ради этих обольстительных глаз?

— Я не в состоянии представить себя в подобном положении, ваша светлость, ибо всегда стараюсь привести в исполнение все свои намерения, — отвечал спокойно Оливейра.

Маленькие серые глазки его светлости расширились от изумления, — эта простая, неподслащенная речь непривычно резала ухо и шла вразрез с изысканным тоном коронованной особы. Как бы то ни было, но к этому чужеземному чудаку, ворочающему миллионами и владеющему в Южной Америке территорией, вдвое больше его государства, каким бы оригиналом он ни был, следовало быть снисходительным. К тому же человек этот, при всем своем гордом достоинстве, был весьма почтителен относительно его, князя. Неприятное изумление на лице его светлости, вследствие этих соображений, сменилось лукавой улыбкой.

— Вслушайтесь хорошенько, mesdames, — обратился он к окружавшим его красавицам. — Может быть, вам впервые в жизни придется испытать этот печальный опыт: могущество ваших прекрасных глаз не столь безгранично, как вы могли бы то предположить… Что касается меня лично, я не принадлежу к неумолимым сердцам из стали и железа. Для меня они непонятны, но для моего княжеского дома было бы гораздо выгоднее, если бы мой дядя Генрих придерживался тех суровых взглядов, которых держится наш благородный португалец. Как вы считаете, барон Флери?

Министр, до сих пор безмолвно стоявший рядом с князем, скривил губы.

— Ваша светлость, всему свету известно и не требует более никаких доказательств, что добрые намерения принца Генриха на смертном одре касались единственно примирения сердец, но никоим образом не изменения его предсмертных распоряжений, — проговорил он; помимо воли в голосе его слышалась неприятная нота. — Точно так же хорошо известно, что графиня Фельдерн по какому-то необъяснимому предчувствию в ту ночь вдруг оставила маскарад для того, чтобы принять последний вздох своего высокого друга… Кто может осуждать те таинственные симпатии, которые в момент, когда дух покидает тело, вспыхивают и призывают к себе родную ему душу! Также всем известно, что принц Генрих до последнего вздоха находился в полном сознании, что графиня, стоявшая у его одра на коленях, вполне сочувствовала его идее примириться с двором в А. Она и секунды не оставалась с ним наедине: Эшенбах и Цвейфлинген все время не покидали комнаты. Принц разговаривал с графиней, выражал горесть разлуки с ней, но о распоряжениях своих относительно наследства он не проронил ни единого слова… Я, конечно, был в заблуждении, отправившись в А., я думал…