Тридцать лет на Старой площади - Карен Брутенц

Тот факт, что мы свой отчет будем строить на базе проверки коллективных выводов, а не сами выдумываем, — очень важный факт. Я думаю, что это не вызовет сомнений.

По Программе можно сказать, что в свете всего этого XXII съезд подтвердил положения международных документов, дал в руки нашей партии ту силу, которая на протяжении отчетного периода способствовала четкой ориентации нашей работы по всем линиям. Партия, руководствуясь этими документами и Программой, принятой на съезде, осуществляла в отчетный период следующее…

Зачем мы на своем съезде будем обсуждать, что встало перед поляками, венграми, не надо за них говорить.

Ничего не критиковать в развитии братских стран. В политическом плане — это единство подхода, совместные акции, укрепление Варшавского пакта, система консультаций.

Не отчитываться за социалистическую систему. За отчетный период наши связи по всем линиям, наша дружба укрепились. Вот и все.

О Китае — это особый вопрос. Об этом надо еще советоваться. Что, если мы о Китае на съезде скажем не более того, что мы говорили в течение года, проявляя выдержку? Сказать так, может быть: товарищи делегаты и уважаемые гости, как вы знаете, мы в течение полутора лет воздерживались от полемики, считая ее вредной в такой форме, как ее ведут китайские товарищи. Все братские партии, которые имели с нами встречи, одобряют это. Это служит делу единства. Мы будем продолжать ту же линию в отношении полемики. Вместе с тем тут же сказать, что мы по-прежнему готовы развивать дружеские отношения с Китаем, крепить единство действий в антиимпериалистической борьбе».

В консультантскую пору я, как и мои коллеги, по несколько раз в год покидали здание на Старой площади и отправлялись трудиться за город: когда речь шла о подготовке больших и особо важных документов, нас решали перевести на «казарменное положение». Этот тип работы давал дополнительные возможности заглянуть «вовнутрь», за кулисы партийной официальности, постичь технологию формирования партийных документов, а порой их соотношение с реальной политикой, познать секреты рождения таких сакральных вещей, как доклады на пленумах ЦК и съездах партии. Секреты оказались вполне земными, лишавшими эти документы святости в наших глазах.

Доклады не рождались на пустом месте. В преддверии съезда, например, некоторые ведомства и институты представляли свои предложения и справки. Но обычно это играло лишь вспомогательную роль. Дальше дело было за составителями, их мыслями, их воображением, их так называемой творческой жилкой. И я вскоре понял, что доклад — если не самоцель, то вполне автономный и самоценный феномен, что он отнюдь не всегда «отражает» жизнь. Напротив, нередко жизнь как бы следует за докладом, подчиняется его целям.

Один пример. Перед XXV съездом, в феврале 1976 года, Пономарев, как и все секретари ЦК, получил разосланный Брежневым вариант Отчетного доклада, отретушированный «выпускающей бригадой» из его ближайших советников. Раздел о развивающихся странах был передан для просмотра мне. Я обратил внимание Бориса Николаевича на то, что в нем по сравнению с нашим текстом положение в этой зоне рисуется в неоправданно оптимистическом ключе, невесть откуда появились попросту неправильные, приукрашенные данные. Пономарев даже не стал входить в существо моих возражений, раздраженно бросил: «Это политически важно». Таков был излюбленный аргумент Пономарева, который он пускал в ход, когда совершалось насилие над фактами или здравым смыслом. А такое происходило нередко и касалось порой куда более важных проблем.

Чтобы доклад «прозвучал», необходимо было обязательно сказать «новое слово», независимо от того, существует ли оно в жизни, реалистично ли это. И принимались искать «новые идеи», формулировать инициативные, рассчитанные на гулкий резонанс предложения вроде «Программы мира» и т. д. Нередко так рождались интересные темы и идеи, дававшие внешнеполитический эффект и способствовавшие более благоприятному развитию международной обстановки. Но этот же «уклон» столь же часто придавал докладам поверхностно-пропагандистскую окраску. В результате — парадокс: не только политика двигала доклады, но чаще доклады двигали политику, через них она делалась. И нередко новые предложения и идеи появлялись именно и только потому, что предстояли доклады или выступления.

Не счесть разнообразных текстов, которые вышли из-под бригадного или чьего-либо индивидуального пера в дачных стенах и явились потом миру в виде официальных посланий и постановлений, а большей частью как чьи-то доклады и речи, вошли в чьи-то собрания сочинений. Мы эти произведения, полностью отчужденные от их составителей, называли, вслед за Б. Лейбзоном, «могилой неизвестного солдата».

Жалею ли я сегодня о бесконечных бдениях в дневные, а часто и ночные часы над этими, как правило, «скоропортящимися продуктами»? Пожалуй, нет. Во-первых, это не было для меня просто поденщиной, отбыванием номера. Мы жили этим, были убеждены, что выполняем свой долг, верили, что, внедряя те или иные «прогрессивные» формулировки и, напротив, преграждая путь догматическим постулатам, двигаем дело к раскрепощению общества. Во-вторых, это серьезно обогатило меня и в политическом, и в публицистическом смысле, свело с яркими и интересными людьми. И в-третьих, помогло понять и высоты, и низины политики, увидеть, как она — любая политика — делается.

Работа на «выезде» проходила на дачах Управления делами ЦК. Самым знаменитым было, конечно, Волынское-1 (кунцевская дача Сталина — так называемая Ближняя). Впервые я попал туда в конце 1963 года, в разгар «обмена любезностями» с китайцами.

Массивное двухэтажное здание уныло-зеленого цвета, охваченное близко примыкающей высокой бетонной «стеной-оцеплением», тоже зеленой. Еще один забор, опять-таки зеленый, но деревянный, окружал довольно обширную территорию дачи. От ворот к дому вела извилистая дорога, так что он открывался глазу только тогда, когда подъезжали к нему вплотную. Рассказывали, что лишь Молотов да Маленков имели право доехать до особняка, остальным приходилось «спешиваться» у ворот. На территории были озерцо и еще два строения: банька с биллиардной и шашлычная. Вдоль забора по всему его периметру, отступая внутрь на метр-полтора, была протянута скрытая в траве проволока. Прикосиовение к ней служило сигналом тревоги. В этой же зоне, рассказывали, через каждые несколько десятков метров стояли часовые. Их посты («круг») были зафиксированы, и, если кто-либо из них попытался бы выйти за его пределы, соседи имели приказ открывать огонь без предупреждения.