Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран - Александра Ленель-Лавастин

ЗАЩИТНЫЕ УКРЕПЛЕНИЯ ЭМИГРАЦИИ

В социологическом плане для понимания успеха применявшейся нашими героями в 1945—1950 годах двойной стратегии — замалчивания и смены убеждений — следует учитывать два важнейших обстоятельства. Во-первых, создание во Франции новых сетей связей с интеллигенцией, пребывавшей в относительном неведении об их политическом поведении до 1945 г. Во-вторых, двойственный характер эмиграции, представлявшей одновременно и опасность (способной в любой момент исторгнуть из своих кругов истину), и убежище (среди эмигрантов царили солидарность и взаимопомощь). В этой связи можно утверждать, что железный занавес, который почти три десятилетия закрывал доступ к компрометирующим документам (статьям и иным писаниям политического характера, опубликованным до 1945 г.), лишь усилил защитные укрепления эмиграции, воздвигшиеся уже в конце 1940-х годов. Среди эмигрантов было много таких, кому было хорошо известно и о профашистских убеждениях Элиаде и Чорана, и об их связях с легионерским движением. Однако отныне на первое место выдвигалась борьба с коммунизмом; новые условия уничтожили прежние линии водораздела. Весьма показательна в данном отношении эволюция такого человека, как Виржил Иерунка, интеллигента большой культуры, до войны гордившегося принадлежностью едва ли не к самым левым. В частности, речь идет о его отношении к Чорану, с которым он часто встречался в Париже в 1949 г. Последний, уже не вылезающий из парижских салонов, подталкивает Иерунку к публикации сборника эссе в издательстве «Галлимар». Иерунка, очень активно включившийся в борьбу с коммунистами, поддразнивает Чорана: его якобы интересует лишь «нынешнее преображение Румынии» (раньше Иерунке пришлось потратить много усилий, чтобы получить от Чорана экземпляр этой книги, 1936 г. издания). Скептик Чоран отвечает, что Иерунка потом об этом пожалеет и что он знает, о чем говорит. И Иерунка комментирует этот разговор следующим образом: «Раньше он много переживал о Румынии; именно поэтому теперь может жить со спокойной совестью. А у меня все наоборот. Я начал с полного безразличия; я зачитывался Монтенем, когда мои соотечественники читали Николае Розу (один из теоретиков Железной гвардии, сторонник биологического расизма. — Авт.); я предпочитал творения Бодлера, Валери, сюрреалистов стихам Раду Гира (легионерский поэт. — Авт.). Я начал с Запада; Чоран сегодня открывает его и подчиняется ему... Я запрещал себе быть декадентом — до тех пор, пока искушение обновления воплощалось в Гитлере. Отсюда — мое движение влево»[862]. Далее Иерунка выражает радость в связи с тем, что ему вовремя удалось восстать от «эстетического сна» и присоединиться к тем, кто ведет сражение с новым тоталитаризмом.

Эти настроения были характерны в то время и для многих других эмигрантов. Их знание позволяет лучше понять причины, заставившие часть эмигрантских кругов соорудить исключительно эффективную защитную оболочку вокруг своих самых многообещающих соотечественников, в том числе Чорана и Элиаде. Относительно последнего Иерунка, еще несколько лет назад — убежденный троцкист, записывал в дневнике 4 декабря 1949 г.: «Я изо всех сил стараюсь защитить Элиаде, — к сожалению, существует легенда о его „фашизме“»[863]. Иерунка обманывает себя, намеренно не пытаясь более различить легенду и реальность. Порой участие в заговоре молчания определялось моментами идеологическими, и даже более низкими — материальными. Весьма характерна в этом отношении ситуация вокруг Константина Виржила Георгиу, знаменитого автора романа «Двадцать пятый час». Сегодня Георгиу забыт, а в 1950-е годы это был один из самых известных писателей-антикоммунистов; его выступления в Сорбонне собирали огромную аудиторию, в то время как Томас Манн выступал при полупустых залах. Вплоть до публикации романа в 1949 г. Георгиу являлся активным участником группы Элиаде. Моника Ловинеску, также входившая в нее, сыграла важную роль в исключительном успехе «Двадцать пятого часа». Лишившись румынской государственной стипендии, она искала подработку — и в октябре 1948 г. получила предложение перевести роман на французский язык для издательства «Плон» и подготовить его к публикации. Она взялась за эту работу без всякого восторга: предстояло сократить, адаптировать, резюмировать восьмисотстраничную рукопись, сделать ее читабельной — а она таковой совершенно не являлась[864].

Константин Виржил Георгиу не вызывал особых симпатий. Однако благодаря антикоммунистической солидарности с ним стали общаться; между тем в бухарестские времена Виржил Иерунка годами не подавал ему руки[865]. В этом он был не одинок. Георгиу был известен своим легионерским фанатизмом и публикацией сборника репортажей с Восточного фронта (ранее написанных для газеты «Timpul»). Книга была опубликована под названием «Горят берега Днестра» («Ard malurile Nistrului»). Воспоминания Георгиу неоднократно переиздавались во Франции. В издательской справке, помешенной на обложке четвертого издания (изд-во «Плон», 1986 г.), автор назван очевидцем великих трагедий XX века. В упомянутом сборнике, опубликованном в годы войны в Бухаресте, этот самый свидетель, в частности, задавался вопросом, зачем румынские войска вели евреев в колоннах под конвоем в лагеря Транснистрии (знаменитые марши смерти, последовавшие за завоеванием Бессарабии и Буковины летом 1941 г.), а не расстреливали их прямо на месте из пулеметов? Тираж сборника разошелся буквально за несколько дней; между тем, по воспоминаниям М. Ловинеску, это была совершенно одиозная книга, содержавшая «жуткие антисемитские высказывания, которым мог бы позавидовать сам Альфред Розенберг»[866]. Однако о ней было известно далеко не всем представителям румынской политической эмиграции, в том числе и самой переводчице, — во всяком случае, в 1948 г.

Солидарность существовала до того момента, как «Двадцать пятый час» познал феноменальный и неожиданный читательский успех. В результате Моника Ловинеску попросила Георгиу отдать ей ее долю гонорара, о чем у них ранее была устная договоренность. Георгиу отказался. Он начал зарабатывать миллионы, тогда как другие эмигранты прозябают в нищете, писал по этому поводу Виржил Иерунка. В течение 1949 г. Иерунка постоянно сталкивался с Георгиу на сборищах в уже легендарном номере Элиаде в гостинице «Швеция». Начиная с осени этого года нет таких жестких эпитетов, которые Иерунка не применял бы в отношении «лжи „Двадцать пятого часа“» и «этого культурного карьеризма» его автора[867]. Они даже судились, и Георгиу выиграл процесс.

Эта история исполнена смысла: она позволяет понять, как функционировали некоторые механизмы «прикрытия», действовавшие в те времена в эмигрантской среде, и какие в них случались отказы, обусловленные скорее материальными, чем моральными причинами (в описанном случае — фактически мошенничеством). В самом деле, очень быстро среди эмигрантов разгорелась дискуссия, следует ли «обнародовать дело» «очевидца трагедий». От дела явно попахивало. Достаточно было обнародовать тот факт, что Георгиу, якобы жертва немецких концлагерей, за что его очень уважали французы, на самом деле в конце войны оказался в американском лагере за свою дипломатическую деятельность в усташистской Хорватии Анте Павелича.

Глава девятая

ПАМЯТЬ И ЗАБВЕНИЕ: РОЛЬ ПРОШЛОГО В ТВОРЧЕСТВЕ

Теперь, когда мы ознакомились со всем сказанным выше, возникает следующий вопрос. Почему румынское прошлое всех троих наших героев никогда не переставало взывать к их совести? Почему даже в 60-е годы и потом, до 80-х годов, когда они, завоевав огромный авторитет, превратились каждый в своей области в своего рода священную корову, они не могли отделаться от этого призрака? Одно совершенно неоспоримо: в творчестве всех троих связь с периодом до 1945 г. имеет основополагающее, фундаментальное значение. Критики слишком часто пренебрегают этим обстоятельством, упрямо пытаясь применить к анализу их произведений абсолютно внеисторичный подход.

В этой связи предстоит выяснить природу той связи, которую так точно отражает излюбленная категория англосаксонских социологов: постзависимость (past-dependency). В чем ее сущность: в отступничестве или в отречении? Писать, чтобы стереть прошлое, чтобы изгнать таящихся в нем демонов? Или чтобы вновь подтвердить тогдашнюю приверженность прежним подходам, прежней идеологии, в выборе которых никто не раскаивается? Создание Священного писания, где главная роль принадлежит самому автору, — навязчивая идея Элиаде и Ионеско; она присуща и Чорану, судя по его «Тетрадям». Что это — упражнения в искренности или, наоборот, попытка скрыть, даже фальсифицировать истину, ловко прикрываясь выборочной потерей памяти? Что здесь преобладает: расчет, чтобы не сказать цинизм, или угрызения совести? Страх разоблачения или желание сохранить преемственность с политическими взглядами, которых они придерживались до 1945 года?