Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

– Да, тот инцидент на моей памяти произошел, – кивнул Храмов. – Я уже в Энске служил тогда. А интересно, что ты именно Щастного вспомнил. Похожий случай!

Голос его звучал как-то странно. Поляков насторожился:

– Чем же он похожий?

– А тем! Насколько я помню, Щастного застрелил сын репрессированного преподавателя из местного Политехнического института. Тот покончил с собой после одного интенсивного допроса. Семье сообщили – умер от сердечного приступа. Потом была установлена его невиновность. Парня призвали в армию, вскоре он получил отпуск по ранению, приехал в Энск и застрелил Щастного из привезенного с собой трофейного немецкого пистолета. Его ведь даже не заподозрили, однако он оставил посмертное письмо, которое и нашел при нем его комвзвода, когда парня убили в бою. Страшная история!

– Страшная, – согласился Поляков. – Но я не пойму, к чему ты клонишь…

– Ну как же? – усмехнулся Храмов. – Тот парень, убийца Щастного… как же его фамилия… да неважно! – был сыном репрессированного, который погиб после тех методов, которые к нему применял Щастный. В твоем послужном списке есть упоминание о некоем Александре Русанове, которого ты застрелил при попытке к бегству. Родственникам было сообщено, что он умер от сердечного приступа. Так?

Поляков молчал.

Сначала известие о пропавшем табельном оружии… за такое можно и расстрельную статью получить, а также вылететь из органов, в штрафбат угодить, ну и в лагерь тоже можно отправиться. Вариантов масса. Но гораздо хуже треклятого табельного оружия – слова Храмова. Надо быть дураком, чтобы не понять, какие аналогии возникают у него между Поляковым и Щастным, между сыном репрессированного и племянницей Русанова.

– Послушай, – сказал Поляков как можно более спокойно. – Что бы ты ни думал, но ты сам сказал: Ольга Аксакова вошла в свой подъезд до того, как мне выстрелили в спину. Значит, стреляла явно не она.

– Не она, – согласился Храмов. – Но какой-то человек, который был с ней и которого ты спугнул.

Поляков прикрыл глаза. Спугнуть он мог единственного человека – несчастного летчика, отвергнутого поклонника, Николая Монахина. Однако Поляков появился в подворотне уже после того, как Монахин ушел. Разве что потом, немного погодя, Николай вернулся, чтобы все же потащиться за Ольгой к ней домой и продолжить выяснять отношения… Ну и что, ну и вернулся? То, что Монахин не мог, не мог стрелять ему в спину, Поляков знал как дважды два. Во-первых, у него тоже табельный «ТТ», как у всех офицеров. И пуля в плече Полякова оказалась бы тогда калибра 7,62, а не какого-то другого. Конечно, у Монахина могло оказаться еще и другое оружие, однако убивать Полякова ему было решительно не за что. Если он даже слышал их с Ольгой разговор, то придраться к нему никак не мог. Ничего между ними, между Поляковым и Ольгой, не было сказано такого, что вызвало бы убийственную ревность. А то, что дрожало в их руках, касавшихся друг друга почти со священным ужасом, то, что сверкало во взглядах, то, что так и осталось не высказано, не выражено, затаено, – о том Монахин никак не мог узнать. Если ему и следовало умирать от ревности к кому-то, то только к неведомому Петру, о котором он упоминал. И если уж стрелять в соперника, то именно в Петра.

Поляков почувствовал, что у него похолодело лицо. Потом резко засаднило правую ладонь. Не сразу сообразил, что так стиснул кулак единственной действующей руки, что ногти в кожу вонзились.

Рана в плечо, утрата табельного оружия, опасные подозрения Храмова – на миг все это перестало существовать. Самым страшным было присутствие в жизни Ольги какого-то Петра! Как же Поляков про него забыл? Она, правда, уверяла Монахина, что ни о каком Петре и думать не стоит, но не исключено: она просто так говорила, чтобы Монахина успокоить.

Разве стоит вообще верить женщинам? Разве не могла Ольга…

И тут вдруг кто-то шепнул ему в ухо успокаивающе:

«Не могла. Нет у нее никакого Петра, успокойся!»

Со Смольниковым случалось такое иногда в жизни. Ему говорили … И ему нравилось думать, что это свои помогают.

«Так, ладно, спасибо, ободрили в тяжелую минуту, – подумал он. – Но дальше я сам постараюсь разобраться».

Значит, кто бы в него ни стрелял, он вряд ли сделал это из ревности. Потому что расстались они с Ольгой внешне ужасно. Мягко говоря, без любви. Пощечина, крик, обвинения кошмарные… Про то, как Ольга кричала: «Не буду с вами сотрудничать, ни на кого не буду доносить!» – мог слышать любой, кто оказался бы поблизости. Поляков не обольщался насчет тех чувств, которые население питает к сотрудникам НКВД. Только в кино все напропалую приходят к ним на помощь, а на самом деле в стране с населением 170 миллионов человек – согласно официальным данным (на самом деле – 162 миллиона, но Сталин считал, что это мало, поэтому и сам заявлял, и в документах приводилась цифра 170 миллионов), – где с января 1935 года по июнь 1941 года репрессировано около двадцати миллионов человек, то есть каждый восьмой-девятый, не слишком-то много народу приходит в восторг от деятельности людей в синих гимнастерках с малиновыми петлицами. На спине у Полякова не написано, кто он такой на самом деле. На лбу – не написано тоже. К его счастью! Иначе он давным-давно сгнил бы в какой-нибудь гнилой яме, куда сбрасывают тела расстрелянных «контриков» или «врагов народа» – кому как больше нравится. Он вполне вжился в образ энкавэдэшника – за что и получил выстрел в спину. И если поглядеть на ситуацию с этой стороны, Николай Монахин вполне годится на роль убийцы. Ему есть за что мстить так называемым органам – за судьбу своей семьи, за свою собственную сломанную жизнь.

А впрочем, нет. Бравый пилот мог решиться на акт мести только под влиянием порыва, неразумного порыва. Сейчас его жизнь, раньше и впрямь сломанная, не так уж плохо устроена. И ставить ее под удар, ставить под удар успешную карьеру боевого летчика из-за какого-то порыва… Поскольку Храмов ни словом не упомянул Монахина, значит, Ольга о нем тоже не упомянула. А Николай Монахин не мог быть убежден в том, что Ольга о нем промолчит. Нет, он не стал бы стрелять в спину Полякову. Ведь Ольга вполне могла вспомнить: десять минут назад отсюда ушел мой поклонник, сын раскулаченных, ныне сталинский сокол, а может, и не ушел, может, вернулся и начал стрелять… Монахин не стал бы так глупо рисковать. Даже если бы у него оказался в кармане – случайно, просто так, забытый на минуточку! – «браунинг» или «ТК» с патронами калибра 6,35.

Стрелял не Монахин. Кто-то другой. Кто?

«Да кто бы он ни был, – холодно подумал Поляков, – я не буду его искать. Он стрелял не в меня, Георгия Смольникова. Он стрелял в майора НКВД Полякова, который, как можно было понять по нескольким Ольгиным истерическим выкрикам, предлагал ей стать его тайной осведомительницей. У Георгия Смольникова подобного и в мыслях не было. Георгий Смольников с большой охотой предложил бы ей стать его тайной любовницей… потому что жениться на ней – значит подвергнуть ее губительному риску. Но какое бы это было счастье – жениться на ней!»