Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Дело при этом понимается так, что творец, через провокацию призывая на свою голову страдание – «за» и «для» других людей, неспособных на такой «эксперимент» в своей жизни, – «добывает» некий уникальный опыт и «откровение», принося себя, таким образом, в некотором роде в «жертву».

Допинг, однако, – это и всегда-то жульничество: попытка заполучить то, что тебе, в твоем нынешнем состоянии, не принадлежит, а тут это не только бесчестно, но и, как я уже говорил, бесцельно. Тут не только нельзя украсть, но нельзя даже ничего и «заработать» или «заслужить», нельзя «купить» или получить «в обмен» – вообще ничем нельзя обладать – ни чужим, ни своим. Да «своим» тут и не может быть ничто из того, что можно заработать и чем можно обладать – как бы парадоксально опять это ни звучало.

Парадокс, однако, еще и в том, что когда страдания действительно и неотвратимо выпадают нам в жизни, им в этой жизни не находится места. Чаще всего мы даже и не опознаем, не понимаем – в буквальном смысле этого слова: не можем «взять» – ситуацию как ситуацию страдания, что значит, конечно: не можем «взять» ее через и внутри со-ответствующего ей отклика на нее, не можем должным и всегда единственным образом на нее ответить – опять же, все из того же топоса свободы, то есть: любви.

Мы не можем открыться страданию, пойти ему навстречу, не можем пройти через него. Не можем даже встретиться с ним как с нашим страданием, что значит: со страданием вообще, ибо как феномен свободы, как то, что может рождаться только в топосах незаместимости, страдание может быть только нашим страданием – неразделимо нашим, но прежде: незаместимо, – а этого всегда еще нужно достичь!

Мы же «страдаем» чужими, «заемными», а потому, по Декарту, неподлинными, ненастоящими или даже, как он о том и говорит в письме, нереальными, фантомными страстями: «Ведь того, – пишет он Елизавете, – что вы принимаете за последнюю реальность своей жизни и истинную причину своих несчастий и страданий, на самом деле просто нет, не существует!»

Отчего, конечно, эти фантомные страдания не становятся менее мучительными. Но: пытка есть, непереносимая боль есть, а страдания, истинного страдания – как того, что открывает возможность опыта страдания, возможность извлечь опыт, – нет! «Если б ты знал страдание, ты бы уже не страдал!»

Истинный, духовный опыт страдания – а опыт, говорит Мераб Константинович, вообще можно извлечь только как духовный опыт! – опыт из той пытки, что с нами происходит, извлечь нельзя.

В этом месте нужно двигаться очень строго, как мы о том говорили, обсуждая тбилисскую лекцию Мераба Константиновича о психоанализе, когда нам пришлось не согласиться с Мерабом Константиновичем, всерьез и без оговорок полагавшим, что в психоанализе, внутри самой психоаналитической работы и благодаря ей создается возможность для «нового опыта сознания» пациента, опыта, который позволяет ему пройти через точку своего второго, духовного рождения.

Важно, конечно, подчеркнуть эти «внутри» и «благодаря». Вы помните, быть может, замечательную историю, как в дискуссии после моего выступления в парижском университете перед тамошними психоаналитиками один из них выразительно воскликнул: «Простите, но ведь психоаналитик – тоже человек!» Да, конечно: вне, независимо, а чаще даже – вопреки самой аналитической работе и с терапевтом, и с пациентом может произойти все что угодно.

Но собственно психоанализ – а Мераб Константинович имел тут в виду ортодоксальный фрейдовский психоанализ – как раз, напротив, если угодно, нацелен, установлен на то, чтобы во что бы то ни стало исключить возможность такого «нового опыта сознания», он ведется так, что такому опыту в психоанализе нет и не может быть места.

Если, конечно, говоря «новый опыт сознания», иметь в виду то понимание этого ключевого для Мераба Константиновича символа, которое реализуется им, положим, в «Лекциях о Прусте» или в тех же «Картезианских размышлениях»: если понимать опыт как то, что открывает возможность изменения, трансформации – радикальной или «катастрофической» трансформации, возможность «второго рождения»: в качестве свободного духовного существа, в качестве человека. Нельзя, не перечеркивая это понятие, говорить о «новом опыте сознания» в одном и том же смысле применительно как к Декарту или Прусту, так и к фрейдовскому психоанализу.

Все, что было сказано о страстях и страдании, можно повторить, как на то указывает и сам Мераб Константинович, также и по отношению к «норме» и «отклонению» или же по отношению к «здоровью» и «болезни» – опять же: в каком бы смысле мы их ни брали: физическом, психическом, нравственном и так далее.

Расхожее убеждение состоит тут в том, что для того, чтобы творить, нужно непременно отклоняться от нормы или даже просто быть больным, положим – психически больным, по крайней мере, «глубоким невротиком».

При этом, правда, не утруждают себя сколько-нибудь серьезными размышлениями о том, что это такое, каково происхождение тех представлений о норме и о здоровье, от которых «нужно» отклоняться, насколько они состоятельны в качестве таковых, насколько нормален так называемый – «среднестатистический» – «нормальный» человек, может ли этот «нормальный» человек быть «здоровым» и что в свою очередь могло бы означать тут «здоровье» и так далее. Быть здоровым для «интересного» человека – это «скандал»!

Нечто подобное имеет место и в психотерапии: у каждого пациента, или клиента, есть внутренняя проблема: быть «интересным» для терапевта – как, впрочем, и для других людей – в жизни, интересным благодаря своей болезни. Пациент держится за свою болезнь – и в жизни, и в рамках начатой психотерапевтической работы – помимо прочего потому, что боится, что если болезнь исчезнет, то терапевт потеряет всякий к нему интерес, что непонятно, о чем тогда говорить, чем тогда объяснить и оправдать – и для терапевта, и для других людей – необходимость его, терапевта, в нем участия (я не говорю о множестве других преимуществ, которые пациент извлекает, которых он может добиться только с помощью своей болезни и связанного с ней страдания, – словом, пациент знает им цену и дорого продает).

Болезнь пациента, его страдание – это особая его отметина, почти что – знак избранничества. Как часто и в случае художника или даже – как это, казалось бы, ни невероятно – мыслителя.

Страдание и болезнь оказываются одной из образующих образа, в котором он предъявляет себя и другим, и самому себе. Образа, на котором – словами Мераба Константиновича, которые вы сейчас услышите, – он «распинает» себя сам или позволяет распять себя другим, подталкивая и провоцируя их к этому. (Терапевты, надо сказать, зачастую весьма преуспевают в заколачивании гнутых гвоздей!)

Распинает себя всегда: «для того, чтобы…». Хотя, как мы говорили: это «для того, чтобы…» тут с самого начала «бесцельно» – оно не может достичь своей цели, ибо дело тут касается феноменов свободы. Но это также и излишне, ибо нет нужды искать это в жизни, поскольку жизнь каждого человека поставляет это в избытке. Когда бы только он был открыт ей, своей жизни. Когда бы он решился и если бы только смог жить своей жизнью, когда бы не был отделен от нее этими – ее и себя в ней – фантомными образами.

Образами, отделяющими его и от страдания – его страдания, которое не нужно искать, но от которого, напротив, нельзя уклониться, которое за и вместо него никто не может пережить и никто не может с ним разделить. В котором он абсолютно – не психологически, но метафизически – одинок, но также и свободен. И если бы только он мог «правильно» пройти через соответствующий опыт, извлечь его.

Размещая себя под фантомным образом себя, человек тем самым и свою жизнь располагает под знаком чужой и фантомной жизни – напомню наш разговор о дне смерти Фрейда: человек не только живет чужой, «заемной» жизнью, но даже и умирает чужой, «заемной» смертью! Он отделен от судьбы, от своего незаместимого призвания. И проблема не в том, чтобы «противостоять» судьбе и «выстоять» в этом противостоянии – не есть ли самая необходимость такого противостояния знак своего рода «одержания» человека не своей, чужой (или, строго говоря: ничьей, фантомной) судьбой? – но в том, чтобы впервые, быть может, с этой своей – то есть вообще – с судьбой соединиться и исполнить свое незаместимое и неразделимое предназначение.

Которое, конечно же, не следует представлять чем-то «предданным», но которое откликом на него «выслушивается» и впервые в жизнь «про-из-водится». Всего, что составляет реальность человеческой жизни, нужно еще, говорит Декарт, достичь, ко всему этому нужно еще найти дорогу и пройти, или, как предпочитает говорить Мераб Константинович: всему этому еще нужно «исправить пути» и дать вступить в нашу жизнь, дать этому в ней место. А что это за места, где этому – и нам! – есть место, всегда есть место и только там? Это и есть места свободы, картезианской свободы.