Преступление без наказания: Документальные повести - Виталий Шенталинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1938. 21 апреля
Декабристы из Переделкина
Всю Расею не заберут
«Кустование»
Причины происхождения туманностей
Неустрашимый Правдухин
Весенняя охота на людей
Декабристы из Переделкина
«В Московской области установилась хорошая весенняя погода, — писала 21 апреля 1938 года газета „Правда“. — Москвичи выезжают за город, в леса и на озера охотиться на вальдшнепов, уток и тетеревов…»
В этот апрельский день шел отстрел не только пернатой дичи, но и владеющих пером.
Третья коллективная казнь собрала и уравняла уровнем погребальной ямы семерых писателей. И скандальную знаменитость — Бориса Пильняка, и футуриста Константина Большакова, и крестьянского баснописца Ивана Батрака-Козловского, и пролетарского критика Алексея Селивановского, и маститого народного бытописателя Ивана Касаткина, и горячего революционного романтика Виктора Кина, и обличителя кулаков и попов, драматурга Александра Завалишина.
А началось с ареста Большакова, от него и пошло — кругами.
Поэт и прозаик Константин Аристархович Большаков имел уязвимую биографию: из дворян и бывший офицер, «гусар», как его заглазно называли.
Еще гимназистом он выпустил два сборника стихов, объявил себя «поэтом-лучистом» и был одобрительно отмечен самим Гумилевым. «Сердце в перчатке» — характерное для денди-футуриста название одной из его книг. Равнялся на Маяковского, шокировал публику «безнравственностью».
Революционером не был, но как поэт-авангардист принял Октябрьский переворот — событие невиданное и грандиозное. И как офицер принял — пошел в Красную армию, закончил Гражданскую войну комендантом Севастополя.
Вернулся в литературу Большаков уже прозаиком, писал исторические романы, затеял эпопею «Маршал сто пятого дня». И острых ощущений, к которым он привык в юности, у него уже не было, вплоть до ареста — 15 сентября 37-го. Оборвалась и эпопея — успел напечатать только первый том, второй изъяли при обыске, а третий погиб в зародыше в голове автора.
Под прицел чекистов этот писатель попал из-за своей близости к более крупной литературной птице — Борису Пильняку. Охота на того уже вступила в решающую стадию, благодаря наводчикам-доносчикам вышли на ближайшее окружение[74]. В следствие по делу Большакова впряглась резвая тройка оперов — Райзман, Матусов, Поташник[75]. Пяти дней им хватило, чтобы домчать своего арестанта до намеченной цели.
В заявлении Ежову Большаков послушно излагал суть своих «преступлений»: да, он враг советской власти, был связан с еще более непримиримым врагом — Борисом Пильняком, вокруг которого группировались антисоветски настроенные писатели. Мало того — он, Большаков, еще и шпион по кличке «Кабул», агент германской разведки, по заданию которой готовился убить товарища Ежова.
Единственной причиной назвать Большакова немецким разведчиком было его шапочное знакомство с австрийским журналистом Басехесом. Спрашивается, зачем делать из писателя еще и шпиона? Или уж совсем слаба версия террора, недостает улик? Впрочем, в те времена шпионаж могли «пришить» всякому, кто имел неосторожность познакомиться с иностранцем.
На допросе 8 октября Большаков подробно рассказал о том, какая вражья рать собиралась вокруг Пильняка. Так писатели по заказу чекистов, под пытками и страхом смерти, тискали на Лубянке уголовные ро́маны[76] о террористах, где персонажами были они сами.
В детективе Большакова за месяц до его ареста события приняли стремительный оборот. Жизнь сталинского сокола Николая Ивановича Ежова повисла на волоске.
Заехав к Большакову, Пильняк будто бы пообещал, что скоро сведет его с людьми, которые помогут осуществить убийство. Через несколько дней он появился вновь.
— Где же те люди? — нетерпеливо спросил Большаков.
— Нужно немножко повременить.
— Провал?
Пильняк рассердился:
— Какой провал, если я с тобой сейчас разговариваю!
«Преследовала одна мысль: месть, месть и месть», — твердит в протоколе допроса Большаков. Он настойчиво убеждал Пильняка:
— Все главари массового террора, все в конечном счете гибнут от насильственной смерти. Так учит история. Нужно убить Ежова!
— Кто же на это решится? Ты? — спросил Пильняк.
И услышал бесстрашный ответ:
— Я! Но у меня нет ни людей, ни связей, нет даже оружия. Я одиночка…
Пильняк усмехнулся:
— Я тебя сведу с людьми и дам оружие.
Прощаясь, он пообещал заехать на днях и как бы случайно бросил:
— А ты знаешь, где Ежов живет? В Большом Кисельном…
Понятно, что Большаков, не откладывая дела в долгий ящик, отправился в Большой Кисельный переулок и, гуляя по нему, обнаружил на правой стороне, через два здания от училища НКВД, двухэтажный особняк, довольно потрепанный с виду. Ясно было, судя по охране, что здесь и живет Ежов. Теперь нужно было все снайперски рассчитать. Дежурить у входных дверей, не зная часов приезда и отъезда наркома, слишком рискованно, подстерегать на углу переулка, не зная, с какой стороны он ездит, — тоже не годится. Нет, одному такое не под силу.
И Большаков якобы опять обратился к Пильняку: где же обещанные люди, позарез нужны! Скоро будут, снова заверил тот. Между тем Большаков времени зря не терял: в ожидании сообщников сам неоднократно фланировал по Большому Кисельному или дежурил на углу Рождественки. И вот однажды, днем, уже возвращаясь из засады, увидел вдруг, как мимо него просквозило, мелькнуло в окне машины ненавистное лицо Ежова. Увы, стрелять было поздно.
А вскоре Пильняк сообщил: Ежов переехал жить в Кремль. Нужен другой вариант покушения. Тут-то и пришел конец коварным замыслам, Большакова арестовали. Чекисты оказались проворнее.
«Воронщина», та уже обезврежена, теперь черед «пильняковщине» — личной террористической банде литературного мэтра.
Его взяли 28 октября, к полуночи, под покровом темноты, в Переделкине, дачном поселке писателей под Москвой. Следственная бригада действовала с ним в том же темпе и с тем же успехом, что и с Большаковым: расколола за пять дней, то есть уложилась в рабочую неделю. И он написал покаянное письмо Ежову, а потом — подробнейшие саморазоблачительные показания.
Пильняк признался и в своей дружбе с троцкистами, и в организации антисоветского писательского кружка «30-е годы», и в шпионаже в пользу Японии, и в террористических замыслах, в которые он втягивал коллег. Наряду с молодежью из «Перевала» обрабатывал он и более маститых сверстников из группы «Московские мастера» — Алексеева, Большакова и особенно — наиболее близкого себе Пастернака. Все сходились на том, что политическое положение нестерпимо, гнет государства над личностью, над творчеством создает атмосферу не дружества, но разъединения и одиночества и уничтожает понятие социализма. Все упирается в две самые ненавистные фигуры — Сталина и Ежова, без устранения их ничто не изменится.
На какие только ухищрения не пускался Пильняк, чтобы собрать под свои знамена враждебные силы: пытался объединить «ортодоксальных перевальцев» с так называемыми «западниками», вовлекал в «30-е годы» не только литераторов, но и художников, и артистов, сколачивал «фракцию недовольных» в монолитном Союзе писателей, соблазнял стойкую Лидию Сейфуллину, которая упиралась, никак не хотела быть во «фракции обиженных». И все напрасно, все напрасно. Советская литература, благодаря неусыпной бдительности чекистов, устояла!
Может создаться впечатление, что в тихом, укромном Переделкине и впрямь назревало организованное, даже вооруженное сопротивление интеллектуальной элиты против сталинской верхушки. Иные из писателей прошли через горнило революции и Гражданской войны, так или иначе опалились огнем событий, белели или краснели от политических баталий. Воины, офицеры, горячие головы! Прямо декабристы какие-то…
Если бы это было правдой, а не чекистским блефом! Но представить себе террористом Пастернака — на такой бред была способна только Лубянка.
Всю Расею не заберут
Под именем Артем Веселый прославился в литературе Николай Иванович Кочкуров, сын волжского грузчика, пробившийся к свету знаний из большой нужды и черной работы, первый грамотный в своем семейном роду. Вот уж кто был подлинным писателем из народа!
Посвящение его в большевики в 17-м совпало с пробой пера. Боец Красной гвардии, политработник, публицист, студент Литературно-художественного института имени Брюсова и Московского университета, яркий, набирающий мастерство и славу прозаик, Артем Веселый прошел через многие литературные тусовки того времени: «Молодая гвардия», «Октябрь», «Перевал», РАПП — в чем-то всем близкий и чем-то всем чужой. Мало кто умел так передать музыку народной речи, биение «дикого сердца» России, гул ветра и истории, хмель и удаль русской вольницы. Главная книга Веселого, прекрасное и жуткое эпическое полотно, карнавал революции, называется «Россия, кровью умытая». Еще один роман, «Гуляй, Волга», — поход казацкой дружины Ермака, завоевание Сибири. Не скажешь, что автор восторженно упивается исторической судьбой Родины, он и сам в смятении, не понимает, куда мчится эта бешеная Русь-тройка, — когда народная воля, сметая гнет, переходит в произвол и в конце концов с заведенностью шарманки сменяется новым, еще большим рабством.
