Пропавшие без вести - Степан Злобин

— Нет, не пройдут они, Таня! Выстоим! — вдруг произнесла Ксения Владимировна.

— Как вы узнали, что я именно это и думала? — спросила Татьяна.

— О чем же еще могут люди сегодня думать! — просто сказала ее спутница.

А колонна все шла и шла, и в морозном утреннем воздухе еще не полностью проснувшегося города гул моторов и шорох тяжелых колес разносились подымающим, грозным маршем. Промчались отряды мотоциклистов, и опять шли орудия, и проезжали бойцы в кузовах машин.

Мгновениями казалось, что в бесформенном гуле моторов рождается приглушенный напев, от которого содрогался асфальт тротуара и проходил торжественный трепет во всем человеческом существе.

— Выстоим! — прозвучал уверенный голос за спинами женщин.

Обе они одновременно оглянулись. Сзади стоял пожилой рабочий, как и они наблюдая движение машин.

Ксения Владимировна сжала руку Татьяны.

— Слышишь? И он «угадал» наши мысли, — сказала она.

Конец первой части

Часть вторая. Испытания

Глава первая

«Выстрел в висок — и всё?! А я вот не сделал выстрела…

Говорят, что в левый почему-то надежнее — там какие-то «центры»… Но это уже по специальности докторов… А что же там с Михаилом? Убит? Ранен? Сделал он этот выстрел в висок или, как я, тоже жив и в плену? — размышлял в темноте Бурнин, лежа под плащ-палаткой в полусотне метров от жаркого костра, у которого грелись всю ночь немецкие солдаты. — Да, выстрел… Удивительно простре и «полное» разрешение всех вопросов, а главное — вопросов морали! Нет никаких забот, никакой ответственности. Ты больше не командир Красной Армии, не коммунист. Ты попросту снят с доски, как битая пешка… Ты и фашистам больше не враг, хотя они остаются смертельными врагами твоей страны. Они будут топтать детей, насиловать женщин, жечь города, обращать народ в рабство, а ты разрешил все конфликты нажимом стального крючка… согласно Уставу. Ведь Устав-то не дураки составляли! Но, видимо, все же они не учли того, что людская масса стреляться не будет. В плен попали на этих крутых поворотах военной истории тысячи бойцов и командиров. Трудновато добиться, чтобы жизненной аксиомой для всех стало представление о том, что кратчайшим расстоянием между противолежащими точками — между изменою и геройством — является выстрел в собственный висок!

Не так это просто! И незачем, уважаемый товарищ майор, при этом ссылаться на широкие массы бойцов, если ты сам, военный по призванию и профессии, кадровый командир, коммунист, находишься в положении пленного и при этом живехонек!

Струсил?! Жить захотелось? Забыл слова, которые повторял с восторгом: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Почему же ты раньше не относился с таким критицизмом к Уставу, в котором сказано, что воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии в плен не сдается?! Что тебе скажет Родина? В рожу она тебе плюнет, товарищ бывший майор! Да, да, бывший! — обличал себя Анатолий вторым, не менее искренним, голосом. — В мокрых подштанниках в плен угодил к фашистам!.. Рослый, в плечищах сажень, здоровый, не раненый, оружие потерял в реке… На что же теперь сослаться — не перед судом трибунала, а перед своею собственной совестью?! Сволочь ты или не сволочь?..»

Кто-то неслышно подполз к Анатолию, пробираясь между лежавшими на земле пленниками, и привалился к нему вплотную.

— Товарищ майор, — прошептал он над самым ухом, — я в темноте тут сползал в кусты, пошарил, вот гимнастерочку вам подобрал и брюки. Хоть на мокрое натяните — согреетесь.

Бурнин узнал бойца из охраны штаба дивизии, Силантия Собакина, ощупал одежду, которую тот принес…

— Да это же не моя гимнастерка! — шепнул он.

— А мы к коммунизму идем, товарищ майор, вы не думайте чья. У нас теперь общее все, в таком положеньишке.

«И откуда он силы находит еще зубоскалить? — подумал Бурнин. — Видно, для этого малого нет «проклятых» вопросов!.. Счастливец!»

— Ты мне покажи, в какой стороне барахло. Я поползу, все-таки поищу там свою гимнастерку, — шепнул Бурнин.

— Не жалейте своей гимнастерки, товарищ майор. Черт с ней! В такой обстановке даже лучше без «шпал», — говорил Силантий. — Ведь мне повезло, что я прополз. А вдруг да заметят? Убьют за пятак!

— Да я не о «шпалах»! — сказал Бурнин. — Там, в гимнастерке…

— Знаю. Вытащил, — прошептал боец и отдал ему гребенку и партийный билет.

Анатолий, лежа, кое-как натянул на себя сухое…

Они попали в плен, когда переплыли речку. Немцы следили за ними из засады на берегу. Они не успели одеться, когда раздался зловещий крик. «Хенде хох!» Попали, как куры во щи…

Одеться им не дали, в мокром белье отогнали от берега и заставили лечь… Значит, Силантий ползал туда, рискуя жизнью… Вот ты и угадай человека!

Согреваясь под шинелью рядом с Силантием, Анатолий снова и снова думал о том, что выстрел в висок был бы, конечно, самым коротким выходом из создавшегося положения, но уж наверно не самым разумным и не самым партийным, особенно если удастся бежать и снова сражаться…

«Деревянная пешка, когда ее снимают с доски, выходит из всякой борьбы, — думал Бурнин. — Но как же смеет живой человек приравнять себя к деревянной пешке?! Ведь гитлеровцы не смогут приставить к каждому пленному особого конвоира… Дам ходу в овражек — попробуй достань по кустам! Погонишься? Черта с два! Пулей меня достанешь? Ну, значит, твоя удача, а не достал — так моя!..»

— Я больше, товарищ майор, вас не стану по званию величать, — зашептал после молчаливого раздумья Собакин. — Скажем так: вы — нашего взвода боец Вася там или Коля Ватрушкин, что ли…

— Люди-то знают меня! — возразил Анатолий.

— А что ж, не наши, что ли! Свои-то не выдадут, — возразил Силантий. — А то, говорят, у немца обычай такой — командиров ведут под особой охраной. Тебе она на кой хрен, для почета, что ли, такая охрана!..

— Да что ты, дядя Силан! На кой хрен! Конечно, не надо фашистских солдат утруждать! — в тон ему ответил Бурнин — Ну, зови Анатолькой меня, земляками будем, одной деревни.

— А я ведь не из деревни. Я пензенский, городской! — возразил Силантий.

— И я, значит, пензенский, городской, — согласился Бурнин. — Давай спать, земляк, силы лучше накопим…

Но он не уснул. Те же мысли о выстреле в левый висок не давали ему покоя…

Рано утром их подняли, кучкой в сто человек погнали через деревню, через лесок, в большое скопление пленных, собранных на широкий луг на пригорке. И здесь-то Бурнин увидал Варакина… Анатолий ринулся к другу, но Михаил медленно и почти равнодушно поднял взгляд на товарища юности.

— И ты, значит, тоже? — сказал он. — Значит, конец… Ведь ты погляди, сколько людей, Анатолий. Ведь это же целый народ!.. Народ в плену! Значит, они победили… Может, они уж в Москве!..

— Дурак ты! — воскликнул Бурнин. — С ума сошел, что ли?! Какой же это народ?! Ну, может, тут тысячи три, ну, четыре, ну, пять… А ты говоришь — народ! Думаешь, мы с тобой влипли, — значит, вся Красная Армия угодила в плен?! Ошалел ты, ей-богу!.. Да как они попадут в Москву, когда мы в окружении были и то их держали дней десять?.. А ты говоришь!..

Тяжкое состояние друга встряхнуло Анатолия. Желая подбодрить Варакина и рассеять его угнетенность, он заговорил убежденно, с обычной бодростью и почувствовал сам, что это не просто слова, не деланный «бодрячок», что именно это и есть та правда, в которой следует черпать силы, чтобы перенести тяжелые испытания.

Бодря Михаила, Бурнин с каждым своим словом все больше верил в возможность побега — вот-вот, может быть, в эту же ближнюю ночь или утром, в тумане…

Но Михаил был в таком психически угнетенном состоянии и физически так ослаб, что было явно — он не способен к активным действиям. Он даже как будто и соглашался с другом, не спорил, но замкнулся и замолчал и на все попытки Анатолия вступить в разговор отвечал односложно и нехотя…

Да, Варакин был тяжко подавлен. Для побега он просто не чувствовал в себе физических сил. Рана на шее не позволяла ему поворачивать голову, отдавалась на каждом шагу. К этому прибавилась еще головная боль. Михаил понимал, что от удара по голове рукояткою автомата могла образоваться и трещина в черепе. И почему этот гитлеровец не пристрелил его так же, как Чебрецова, которого Михаил так старался спасти?!

«Да, вот только на это они и способны… Человек созидает, творит, борется с разрушительной силой. Умные пальцы хирурга вступают в борьбу. Упругая сталь зажимов перехватывает сосуды, предотвращает кровотечение. Тонкие иглы продергивают сквозь хрупкую ткань шелковую нить, чтобы срастить края, медицинская химия несет страдальцу спасительное забвение, охраняя от ощущения боли. Но врывается обезьяна, наносит удар, другой, и все уничтожено — жизнь, наука, искусство врача, все разбито. И этот тупой идиот ухмыляется. Он доволен собой. «Вот как меня научили ломать всю вашу науку, все ваши добрые чувства, всю вашу жизнь!» И обезьяна довольна!»