Привал на Эльбе - Петр Елисеев

Пермяков со своими друзьями продолжал веселиться. Это был единственный вечер за время службы в Германии, который он провел праздно.

Берта весь вечер молчала, с завистью смотрела на Веру и Галину Николаевну. «Какие счастливые матери этих девушек, — сокрушалась она, стараясь не выдать своих переживаний. — Могла бы и Катрина принести мне счастье теперь, когда стало все доступно: и учиться и работать».

Галина Николаевна уловила затаенное волнение немки и попыталась спросить ее по-немецки:

— Почему вы не очень веселы?

— Я уж такая буду до могилы, — как ни старалась скрыть свое горе Берта, но платок к глазам поднесла.

— Облегчили бы ее горе, товарищ комендант, — с сочувствием сказал Торрен. — Освободили бы ее дочь Катрину. Хотя она на всю жизнь нанесла мне боль, — вспомнил он свою супругу, — но я Катрину прощаю. Она была мышкой в когтях у кошки.

Пермяков молчал, не хотел с кондачка решать тяжелый вопрос. Получилась пауза. Все ждали ответа.

— Надо подумать, — наконец проговорил Пермяков.

— Я очень уважаю тетю Берту, но Катрину не надо выпускать на волю. Преступник должен быть наказан, — сказал Вальтер и пояснил: — Она может опять попасться на фашистский крючок.

— Едва ли, — Торрен покачал головой. — Бессильны теперь фашисты, если они бояться открыто действовать.

— Иногда бессильные враги делают сильный вред, — косвенно поддержал Больце Вальтера.

Эрна тихонько расспросила Вальтера о судьбе Катрины и вмешалась в разговор:

— Плохо сделала эта девушка, что не сдалась в плен. Мой сосед недавно вернулся из России. Он рассказывает, что им каждую неделю показывали кино, по субботам в баню ходили, в воскресенье не работали, устраивали концерты своей художественной самодеятельности. Сосед научился в плену на скрипке играть.

— А здесь играет? — спросил Михаил.

— Скрипки нет. Но в кружок художественной самодеятельности записался в первый же вечер. Теперь у нас восемьдесят человек в кружке, — похвалилась Эрна.

— Надо купить скрипку, — посоветовал Михаил.

— Денег не хватает. Открыли клуб — все надо: костюмы, парики, краски. За концерт выручим — сразу расходуем. Да, забыла о главном, — извинилась Эрна. — Уборщицы у нас нет в клубе. Деньги есть, а человека нет. Не знаете, в городе нельзя нанять?

— Нет, — словно испугался бургомистр. — У самих не хватает рабочих.

— Отпустили бы Катрину, — не успокаивался мягкосердечный профессор. — Она охотно согласилась бы и на такую работу.

— Нет, нам таких не надо, пусть сидит за свое преступление, — сказала Эрна.

— Вам, наверное, очень тяжело? — спросила Галина Николаевна Берту.

— Мой отец был добрый, — разговорилась Берта. — Никогда — не обижал нас. Один раз мой старший брат принес полмешка муки, стащил у хозяина. Отец велел отнести обратно. Брат отказался. Поднялся шум, спор. Отец говорит: «Вон с моих глаз и никогда не появляйся!» Брат ушел. Мать плачет. Отец молчал-молчал и сказал: «Зуб человеку дорог, но когда он приносит вред, его вырывают». Моя дочь, — заплакала Берта, — приносила вред людям, я отказалась от нее.

Слова матери растревожили Пермякова. Честь оказалась сильнее материнских чувств. Он мог бы освободить дочь Берты. Но справедлива ли будет эта жалость? Пусть народ скажет свое слово на суде… Он посмотрел на часы.

— Время не признает ничего: ни радости встреч, ни горя разлуки — идет и идет. Сегодня у меня два приглашения: на открытие больницы и на учительскую конференцию.

— А я приглашаю вас на концерт, — сделала реверанс Эрна. — Нашу художественную самодеятельность привезли к себе на вечер машиностроители.

— Везде надо бы побывать, но мудрено, — задумался Пермяков.

— Я думаю, этот радостный вечер вы подарите гостье, перевел глаза профессор Торрен с Пермякова на Галину Николаевну.

— Найн, найн! — запротестовала Галина Николаевна. Ей тоже хотелось везде поспеть, все узнать: что учителя будут говорить, как выступает художественная самодеятельность, чем живут врачи.

— Мы можем побывать на учительской конференции: там заключительное заседание. Потом поедем на концерт этой девушки-маэстро. — Пермяков улыбнулся, кивнув на Эрну.

— Ты хочешь лишить меня самого главного — встречи с врачами? Я ведь немного медик, — упрекнула его Галина Николаевна.

— Тогда на концерт не поедем.

— Вы обидите наш коллектив, — проговорила Эрма.

— В другой раз. Приедем к вам в деревню, в ваш клуб. Скрипку привезем вам, — как ребенка утешал комендант молодую руководительницу художественной самодеятельности.

— А вы, капитан Елизаров, поедете? — спросила Эрна.

— Нет. Я дежурю.

— Хоть этого беглеца пошлите, — Эрна обожгла Тахава взглядом.

— Почему он беглец? — удивился комендант.

— Как же! Он был недавно в нашей деревне. Переночевал у нас. А утром вскочил, схватил фуражку и бежать. Я кричу: «Подождите, кофе вскипячу!» А он скрылся. За такое бегство уши надо надрать ему, наказать.

— Стоит. Накажем сегодня же. Будет дежурить, а капитан Елизаров поедет на концерт, — сказал комендант.

— Heт, лучше не наказывайте, пусть и старшина поедет. — Эрна заступилась за Тахава.

— Товарищ майор, — напомнил бургомистр. — Пора на открытие больницы.

— Желаю успеха! Идите. Мы придем позже.

— Как? — воскликнул бургомистр. — После митинга надо ленту перерезать.

— Перерезайте, открывайте двери, сажайте директора на место.

— По плану вам будут поданы ножницы.

— Нет. Этого в плане не было, — возразил комендант.

— Магистрат решил позже. Больница построена по вашей инициативе, — доказывал бургомистр. — Нехорошо, товарищ комендант. Городская больница. Все население соберется на митинг.

— Митинга тоже не было по плану, — заметил Пермяков. — Поскромнее надо бы. Объявить по радио, в газете, и все узнали бы.

— Решение магистрата.

— Я сначала пойду на учительскую конференцию: обещал.

Гости разошлись. Тахав проводил Эрну на улицу, тряхнул ее руку и с горькой обидой сказал:

— Убила ты меня: переночевал, беглец…

— Это же правда!

— Не всякая правда хороша бывает. Я тогда коменданту иначе сказал. За это, наверное, и дежурить назначил.

— Мне после концерта хотелось бы встретиться с тобой.

— Я постараюсь прийти. Ты только не говори никому.

Галина Николаевна и Пермяков наконец-то остались вдвоем. Время было за полночь, но спать не хотелось. Галина рассказывала о московских новостях и лишь в самом конце заговорила о своем. приезде, опросила, доволен ли он, Виктор.

— Что о радости говорить? — улыбнулся Пермяков.

Он даже не задумывался над этим. И так ясно. Война кончилась давно. Они остались живыми и здоровыми. Сколько лет не виделись! Настало время для большого шага жизни, — который и сделала Галина Николаевна.

Ей бы надо еще месяца три, не отрываясь, поработать над диссертацией, защитить ее, получить новый научный диплом. Но она не могла противиться силе, которая тянула ее к Пермякову.

— Мне порой кажется, что я несчастна, — тихо проговорила Галина. — Мои сверстницы живут с мужьями, детишками. Их жизнь мне кажется веселей, богаче. Иногда мои подруги называют меня старой девой. Я смеюсь над этим старомодным словом, а в груди колет. Хочется жить вместе. И я приехала узнать: неужели у тебя не возникают такие мысли?

Пермякову неловко стало: сильный упрек. Значит, он виноват в чем-то. Хотя они дружат лет десять, но о совместной жизни серьезно не говорили. Сперва были слишком молоды, учились, потом — война… А теперь?

— Конечно, думаю, Галочка, — обнял ее Пермяков. — Я все время рвался к тебе, но не получалось. Война-то кончилась, а борьба продолжается. Наш большой шаг жизни я иначе хотел сделать. Поехать на Родину, стать с тобой перед отцом и матерью и оказать: «Благословите». Но жизнь приятно поправила меня. Второй случай в этом доме. Михаил с Верой скрепили свое счастье, теперь мы.

— Свадьба была у них? — спросила Галина, прижавшись к Пермякову.

— Нет. Старик — отец Михаила — испортил все дело. Он сказал: «Репетицию можно и здесь проводить, а сам спектакль (то есть свадьбу) должны на Дону. Не благословлю, дескать, в чужой стране…» Ты вроде загрустила?

Галине Николаевне действительно грустно стало. Чистые, от всего сердца сказанные Виктором слова о том, что он хотел начать совместную жизнь на Родине, и строгий наказ старого казака своему сыну на-сторожили ее. «В самом деле, красиво ли так-то — любить в чужом краю?»

Галина Николаевна не боялась беды, не считала Виктора ненадежным другом, но мечты о близости, на которую она решилась, заставили задуматься.

Почувствовав упадок настроения у Галины Николаевны, Пермяков извинился за неуместный разговор, а слова старого казака о свадьбе Михаила назвал предрассудком.