Кони - Сергей Александрович Высоцкий

гостей, в числе которых был и я.

И вот — в то время, когда там едят традиционный бульон, заливную рыбу и рябчиков, — я здесь — сижу у себя в кабинете старого холостяка — одни часы (их у меня много) нарушают… общее молчание…»

У доктора Бертенсона имелся альбом, в котором гости делали короткие записи. К его страницам прикасались пером П. И. Чайковский и А. П. Чехов, Н. А. Римский-Корсаков и Э. Ф. Направник, Н. А. Тэффи и С. М. Городецкий… Сделал запись и Кони:

«Что может написать юрист в книге, где высказались поэты и музыканты? Их область настроение, — его область факты. Чем шире и смелей разливается их печаль или радость, тем глубже и совершеннее их произведения, — он же должен постоянно ставить себе границы…»

Очень любопытную запись сделал Анатолий Федорович в другом альбоме, на одной из «сред» у Николая Васильевича Дризена, цензора драматических произведений и редактора «Ежегодника императорских театров»:

«О Толстом.

Путешественники изображают Сахару как знойную пустыню, в которой замирает всякая жизнь. Когда смеркается — к молчанию смерти присоединяется еще и тьма… И тогда идет на водопой лев и наполняет своим рыканьем пустыню. Ему отвечают — жалобный вой шакалов, крики ночных хищных птиц — и далекое эхо… И пустыня оживает… Так было и с этим Львом. Он мог иногда заблуждаться в своем гневном искании истины, но он заставлял работать мысль, нарушал молчание самодовольства, будил окружающих от сна и не давал им утонуть в застое болотного спокойствия».

У Дризена Кони читал реферат «Заслуги Достоевского», выступал на «среде», посвященной памяти Н. Н. Врангеля. На этих «средах» бывали Алексей Толстой, Федор Сологуб, Святослав Рерих, Георгий Чулков, Всеволод Мейерхольд, Федор Стравинский.

Один из участников «сред» оставил красноречивое стихотворное свидетельство об их атмосфере:

За «среды» Вас благодарим! И, право, был бы тот капризен, Кто не сказал бы Вам, что Дризен Нам скрасил скуку наших зим.

Возможность прочитать взыскательным друзьям свои произведения, обсудить их, прежде чем отдать в набор в редакцию журнала или в издательство, была большим благом для писателей. В творческих спорах выверялись акценты, по реакции слушателей автор имел возможность уловить длинноты и скучные места в своих произведениях. В то время люди еще не разучились слушать друг друга… Живое, дружеское общение было типической приметой быта.

Всевозможные «вторники», «среды», «пятницы» имели еще одно очень важное достоинство — на них можно было прочитать то, что не пропустила бы цензура. Представляли авторы на суд избранной публики и те произведения, которые по разным соображениям считали преждевременным публиковать. Анатолий Федорович (правда, уже в начале 900-х годов) читал воспоминания о деле Веры Засулич, которые цензура, конечно бы, не пустила. Да и многие «герои» этих воспоминаний были еще живы…

По воспоминаниям современников, чтения Кони привлекали не только интересной фабулой, глубиной содержания и превосходной литературной формой, — поражал его артистизм.

Он «был упоительно красноречив, — вспоминал Лопухин. — В то же время прост, понятен и ясен в своем слове, чуждом всякой вычурности и пафоса. Слушать его было истинное удовольствие! Высококвалифицированный оратор! Но не был ли он одновременно и превосходным актером? В самом деле, ведь что-либо рассказывая, он производил впечатление артиста, играющего заранее разученную роль. Так, как он, не рассказывают. Так именно играют на сцене. Всякое слово взвешено. Всякий жест обдуман. Разучена сложная игра выразительности. Что Кони, рассказывая, играл заранее разученную роль, об этом говорит его привычный подход к повествованию. Вы сидите, скажем, в салоне графини Эмилии Алексеевны Капнист. Присутствует Кони. Всеобщее внимание сосредоточено, разумеется, на Анатолии Федоровиче. И незаметно ведущую нить разговора захватывает и даже разворачивает ее клубок он. Незаметно же с случайной темы начатого разговора Кони сворачивает на другую, очевидно заранее выбранную тему подготовленного рассказа. Иначе и быть не могло. Рассказы Кони по богатому содержанию и сложности действия не могли быть экспромтами… И в блеске литературного изложения, ясного и простого, звучало вдохновенное слово. Голос теплого, мягкого тембра, мелодичный и приятный. Если вы всматриваетесь, вслушиваетесь, то убеждаетесь, что перед вами, действительно, не столько оратор, сколько превосходный актер, лишь играющий свою роль так восхитительно тонко, что поначалу вы никогда не скажете, что это роль. Чудесный актер играл на незримой сцене…»

Недаром Кони был сыном писателя и актрисы! Иван Александрович Гончаров называл его натурою артистическою.

Он успевал везде, всюду был желанным гостем. Правда, на приемы в один из дворцов он заглядывал очень редко.

«Вечером я прийти не могу, — пишет он Гогель, — ибо еду на бал к царю, ибо надо хоть раз показаться, чтобы избавиться от намеков на то, что меня там никогда не видно. Начинается он в 9 часов…»

8

Непростые отношения сложились у Кони с Федором Никифоровичем Плевако. Отдавая должное таланту этого популярного адвоката, гражданскому мужеству, которое требовалось для защиты обвиняемых на политических процессах, Кони, по-видимому, не разделял некоторых особенностей его выступлений: «…напрасно было бы искать… систематичности в речах Плевако. В построении их никогда не чувствовалось предварительной подготовки и соразмерности частей. Видно было, что живой материал дел, развертывавшийся перед ним в судебном заседании, влиял на его впечатлительность и заставлял лепить речь дрожащими от волнения руками скульптора, которому хочется сразу передать свою мысль, пренебрегая отделкою частей и по нескольку раз возвращаясь к тому, что ему кажется самым важным в его произведении. Не раз приходилось замечать, что и в ознакомление с делами он вносил ту же неравномерность и, отдавшись овладевшей им идее защиты, недостаточно внимательно изучал, а иногда и вовсе не изучал подробностей. Его речи по большей части носили на себе след неподдельного вдохновения. В эти минуты он был похож на тех русских сектантов мистических вероучений, которые во время своих радений вдруг приходят в экстаз и объясняют это тем, что на них «дух накатил».

Как протестовала душа Кони, такого трезвого и глубокого аналитика, считавшего непреложным законом для себя глубокое изучение всех подробностей дела, когда он слушал эмоциональные пассажи Плевако! Кони испытывал и некоторую личную неприязнь к Плевако и не раз упоминал об этом в своей переписке с друзьями:

«До чего дошло падение требовательности