Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Ситуация в Европе середины XIX в. характеризовалась сложным переплетением национально-освободительных, интеграционных и революционных идей. Перипетии европейской политики у Поджио вызывали неоднозначные оценки. В современной ему ситуации 1860-х гг. он видел прямое продолжение тех процессов, которые начались с эпохи Французской революции. Считая, что законы истории неизбежно ведут к освобождению человечества, Поджио склонен усматривать в том, что препятствует этому движению, действие случайных факторов, обусловленных злой волей отдельных людей. Одним из примеров является Наполеон I, который начинал как революционер, и в этом качестве ему сопутствовал фантастический успех. Но «Наполеон не понял духа времени, не понял своего назначения и пал, как падают и все строители на песке, т. е. на властолюбивом бесправии». И в этом смысле «Наполеон был чисто произведением случайным случайных обстоятельств»[890].

Обращаясь к событиям полувековой давности, Поджио стремился лучше понять современность. Его резкое неприятие политики Наполеона III было обусловлено теми же причинами, что и Наполеона I. Племянник так же, как в свое время его дядя, изменил революции, которая привела его к власти. Среди множества злых эпитетов, которыми сопровождается у Поджио имя Наполеона III («коронованный подлец», «разбойник» и т. д.), встречается и «французский декабрист». Государственный переворот, совершенный Наполеоном III во Франции 2 декабря 1855 г., покончил со всеми достижениями революции 1848 г.: свободой слова, печати, собраний и т. д., т. е. со всем тем, что для Поджио являлось воплощением европейской цивилизации. Ненависть к Наполеону III у Поджио усиливалось еще и откровенно антирусской политикой императора «с руками, испачканными лучшей нашей кровью»[891]. Поэтому идея русско-французского союза в 1869 г. вызвала у него резкое неприятие: «Союз с этим заклятым врагом, который 17 лет неусыпно строит всевозможные против нас ковы!». Не менее коварной казалась Поджио и политика Наполеона III по отношению к Италии. Желая ее объединения и считая это глубоко народным делом, он не верил в искренность стремления Наполеона восстановить Италию. В итальянской политике французского императора он видел лишь корыстные интересы: использовать Италию как разменную монету в борьбе с Австрией и Германией, а также «завладеть Ниццей и Савойей». Симпатии Поджио были на стороне тех радикальных деятелей итальянского восстановления, которые противодействовали режиму Наполеона, в первую очередь Д. Гарибальди. Ошибочно называя 1863 г. вместо 1862 г., Поджио при этом предельно точно определил смысл неудачного похода Гарибальди на Рим: «Вырвать Рим у папы, Венецию у австрийцев, Италию у Наполеона»[892].

Настороженное отношение у Поджио вызывала и политика Бисмарка, «преподающего начертание новой европейской географии»[893]. В усилении Пруссии он видел потенциальную опасность для России: «Неблагодарная Пруссия нам не союзница»[894]. Коварной и двуличной по отношению к России Поджио представлялась и политика Австрии. Доказывая, что интересы ведущих европейских правительств враждебны в равной степени как европейским народам, освобождению которых они препятствуют, так и России, которую они держат «под целительным покрывалом Парижского трактата», Поджио боялся попытки со стороны царского правительства реанимировать идею Священного союза[895]. В противовес этому он выдвигает идею панславизма как основного принципа внешней политики России, которая, как ему кажется, не только отвечает интересам России, но и соответствует общеевропейской ситуации: «Всем можно домогаться пангерманизма, панлатизма и пр., однако славянам будто бы суждено жить разъединенными! <…> Ужели господь раздвигал, расширял, скреплял Россию, для того чтобы из нее сплотить силу мертвую, неподвижную и не направить ее на освобождение угнетенных единоверцев и единокровных»[896]. Панславизм виделся Поджио как создание в Европе славянской федерации «на автономическом современном новом праве». В качестве прецедента он склонен был рассматривать польскую политику Александра I, давшего Польше конституцию и заявившего: «Je ferai de la Pologne mon avant-garde»[897]. При этом русификация украинцев и поляков, проводимая царским правительством, вызвала у Поджио неприязнь: «Только на Москворечье при таком узком, отсталом воззрении можно пустить в ход идею обрусения посредством русской грамматики!!!»[898].

Между тем реальные пути внешней политики русского правительства, направленные на контакты с европейскими правительствами и пренебрегающие интересами европейских народов, прежде всего славянских, вызывали у Поджио чувство разочарования. Это опять возвращало его к мысли о неевропейском характере России. С горькой иронией он писал М. С. Волконскому: «Азия нам подручна; она нам и поверит и как будто бы уже своя; к тому же несколько из родни, Россия велика, чтобы вмещаться в Европе; там все чужое и чужие. Были какие-то там славяне и те отвернулись, как услышали не наш великий русский освободительный язык, а язык коварный, притеснительный, западный, на котором мы стали говорить!»[899].

Опять история повторялась. Как и при Александре I, Россия, вместо того чтобы возглавить освободительное движение в Европе, шла на сговор с враждебными ей же деспотическими режимами Запада. Надежд на истинную европеизацию оставалось все меньше и меньше. Начавшаяся франко-прусская война их окончательно уничтожила. До сражения под Седаном война не вызывала у Поджио особенного беспокойства; он надеялся на то, что будет положен конец режиму Наполеона III. Но проявленная немцами непропорциональная жестокость вызвала в нем тяжелое чувство разочарования, в котором сложно переплелись и сочувствие к побежденной Франции, и ненависть к германскому милитаризму, и сомнения в благотворности западной цивилизации вообще. Седан, по мнению Поджио, подвел черту под теми надеждами, которые были пробуждены в нем революциями 1848 г.: «Я подметил крушение всех благоприобретенных истин воскресшим на время человечеством. То был исторический час, не понятый, не схваченный и бросивший нас всех в пропасть неизвестного. Все было тогда еще возможно – и нейтральность, обратившаяся в безмыслие, должна была воспрянуть и разнять бойцов! <…> Странно! но все основы расшатались – стоит только вникнуть в бессмыслие событий. Не ищите мира – миру теперь не быть. Социализмы не мелкие, а на большую ногу сбросили свою личину, и красное страшилище переменило только свой вид. Отвратительно, возмутительно, но кара впереди»[900].