Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И светлые, и тёмные…
Ганя.
— Почему-то не могу вспомнить, — сказал он виновато, — Иоанна, очень редкое имя, у меня никогда не было знакомых, чтоб так звали… Вы не меняли имя?
Она покачала головой.
Расспрашивал о ней? Регину? Радика? Ломающийся голос его, как у подростка, высоко-звонкий на одних звуках, вдруг падал до застенчивой хрипотцы, и сердце её сладко отозвалось, будто на зов самого что ни на есть прекрасного и знакомого далека.
— Но мы ведь знали друг друга? Не молчите, пожалуйста.
Его лицо ещё приблизилось — оно совсем не было красивым — это-то Яна чётко понимала. И вместе с тем казалось ослепительно совершенным.
— Тоже… Не могу вспомнить, — наконец-то удалось ей выдавить. А он вдруг, словно отвечая на её мысль, сказал, что люди, которых мы когда-то очень близко знали, или похожие на них, кажутся спустя много лет красивыми — вы не замечали? — есть такая странная закономерность… — и прежде чем Яна успела смутиться, а потом сообразить, что это скорее всего комплимент в её адрес, Дарёнов положил ей на колени карандашный рисунок.
На обычном машинописном листке была несколькими линиями изображена в профиль девушка с причёской «конский хвост». Возможно, Иоанна и была когда-то такой, во всяком случае, «конский хвост» носила, да и кто не носил его в конце пятидесятых! Во всяком случае, сходство, безусловно, было.
— Это я? Откуда это у вас?
— Да вот сейчас вспоминал и набросал. Почему-то я вас помню в профиль, а здесь в волосах что-то голубое…
Люськино пластмассовое кольцо, стягивающее на затылке волосы, похожее на челюсти некой экзотической рыбы с частоколом острых зубов.
— Вспомнили?
— Да. То есть… Кольцо помню. А это что?
В углу рисунка скакала игрушечная лошадка со светлой гривой, в уздечке с бубенчиками. Яна вдруг поняла, что именно эта лошадка, вроде бы совсем с другого рисунка, и есть самое главное, ключ ко всему. Лошадка мгновенно ожила перед ней в красках, в мельчайших подробностях. В жизни есть мгновения, соединённые будто с самой пуповиной, и прикосновение к ним вызывает такое же обострённое ощущение — так вот, лошадка была соединена именно с пуповиной — лишь в этом была уверена Иоанна. Но больше ничего не могла вспомнить.
— Почему вы её нарисовали?
— Это я вас должен спросить, почему. Да вспомните же!
Они избегали прямо смотреть друг на друга. Всё происходящее было из области мистики, тайны, оба вдруг это разом осознали и испугались. Явилась потребность в реальности, и волна выбросила их из неведомого опять в прокуренную комнату, где снова звучала Володина гитара, где серебряной молнией промелькнула, ревниво скосив на них глаза, Регина, где внизу за окном громыхали грузовики, заглушаемые взрывами хохота. Они тоже сели поближе слушать Володю и смеялись, песни были действительно смешные. А потом стало твориться что-то уж совсем странное. Откуда ни возьмись, на коленях у Дарёнова опять появилась цыганка-нецыганка, она извивалась, что-то приговаривая ему на ухо, узкое чёрное платье шуршало жалобно, скрипело, трещало…
— Отвяжись, Светка, со своими гаданиями, — вяло отбивался он. — Вот помоги нам вспомнить, если вправду что-то умеешь…
— Что вспомнить, сокол?
— Ты не спрашивай, ты помоги.
Дама скосила на Яну шальные развеселые очи в разводах черно-зелёной косметики, стремительным движением шлёпнула ей на лоб руку.
— Закрой глаза, красавица.
Яна повиновалась. Рука была неожиданно прохладная, пахло чем-то сладко-дурманящим. Яна вдруг почувствовала, что страшно устала и, как ей показалось, на мгновенье провалилась в сон и тут же открыла глаза, с удивлением обнаружив, что сжимает в пальцах фломастер.
— Вот и вспомнила, — улыбнулась дама, сверкнув золотым зубом.
— Что вспомнила?
— Что написала, то и вспомнила. На обратной стороне Дарёновского рисунка было старательным детским почерком выведено:
ДИГИД— Что это значит?
— Сама написала, а спрашивает. Вон сокол наш ясный зна-ает…
Дарёнов молча уставился на листок, вид его оставлял желать лучшего.
Что происходит? Что она такое написала? ДИ-ГИД… Чушь какая-то. Да и она ли? Может, они её разыгрывают?
— Скучно с вами, господа, — сказала дама, — пойду-ка напьюсь.
— Может, всё-таки скажете? — Яна дёрнула за рукав Дарёнова, который будто заснул. Он замотал головой.
— Этого никто не мог знать, кроме меня. Почему вы это написали?
Да что «это»?
Подошла Регина и сказала, что скандинав собирается уходить и ждёт окончательного разговора. Она говорила, а сама поглядывала на Яну с недоуменной тревогой: — Что происходит? Та ответила таким же взглядом. Если бы она знала! Знала бы, почему уже битый час сидит в незнакомой прокуренной комнате с раскрытым на коленях альбомом Дега, с прикрывшим танцовщицу рисунком девушки в профиль, с деревянной лошадкой и таинственным словом ДИГИД. С Дарёновым, с его загадочным сходством с кем-то таинственно и напрочь забытым, с их обоюдным неожиданным умопомрачением, заставляющим вот так глупо, забыв все приличия, сидеть напротив друг друга, всё больше увязая в непроходимых лабиринтах безответной памяти.
— Так что ему передать?
— Чтоб шёл на… — Дарёнов выругался. Регина предпочла не услышать.
— Ладно, скажу, что сейчас будешь…
Она исчезла. Подошёл Радик справиться, не собирается ли Яна отчаливать. Дарёнов и его послал, но Радик продолжал стоять над ними, покачиваясь и пьяно улыбаясь.
— Ста-ри-ик…
— Да отцепитесь вы все! — Дарёнов в ярости вскочил и выдернул Иоанну из кресла. Рисунок она успела подхватить, импрессионисты же грохнулись на пол.
— Да вы что?
— Надо разобраться, — надтреснутый его голос прозвучал почти панически, и Яна подумала, что женщины, видимо, воспринимают всякого рода мистику гораздо спокойнее. Она уже вспомнила. И девушку из прошлого с конским хвостом, перехваченным на макушке Люськиным пластмассовым кольцом, и деревянную лошадку в пустом вагоне, с бубенчиками и светлой гривой, хозяин которой пошел в тамбур покурить. И многовагонную гусеницу летящей к Москве электрички, прогрызающую ночь…
Инвалид с лошадкой сойдёт, когда в вагоне никого не было, и на этой же остановке сядут другие…
Дарёнов не мог её тогда видеть! Рисунок был чудом, как и всё, происходящее с ними. Яна это поняла и вместила в отличие от Дарёнова, который был в панике.
Лишь спустя много лет Иоанна узнает, что означало таинственное ДИГИД, которое она нацарапала, усыплённая цыганистой дамой.
ПРЕДДВЕРИЕ
Свидетельство сына Михаила Шолохова:
«Отложив в сторону газету, где был помещён какой-то очередной материал, бичующий «культ личности», отец задумчиво заговорил:
— Помню, в одну из встреч с ним, когда деловая беседа уже закончилась и перед прощанием пошли короткие вопросы-ответы о том о сём, я под разговор возьми и спроси, зачем, дескать, вы, Иосиф Виссарионович, позволяете так безмерно себя превозносить? Славословия, портреты, памятники без числа, и где попадя? Ну, что-то там ещё ляпнул об услужливых дураках… Он посмотрел на меня с таким незлобивым прищуром, с хитроватой такой усмешечкой: «Что поделаешь? / Отец неумело попытался изобразить грузинский акцент/ — Людям нужна башка». Меня подвёл этот его акцент, послышалось «башка», голова то есть… Потом уже, когда из кабинета вышел, понял — «божка», божок людям нужен. То есть дал понять, что он и сам, дескать, лишь терпит этот культ. Чем бы, мол, дитя не тешилось… И ведь я этому поверил. Да, признаться, и сейчас верю. Уж очень убедительно это им было сказано».
«Отец вообще не выносил вида толпы, рукоплескающей ему и орущей «ура», — у него перекашивалось лицо от раздражения». /Светлана Аллилуева/
«Мне всегда было ужасно стыдно даже от скромных «ликований» у нас в Москве, в Большом театре или на банкетах в честь семидесятилетия отца. Мне становилось страшно, что сейчас отец скажет что-нибудь такое, что сразу всех охладит, — я видела, как его передёргивает от раздражения.
«Разинут рот и орут, как болваны!.». — говорил он со злостью. Может быть, он угадывал лицемерность этого ликования? Он был поразительно чуток к лицемерию, перед ним невозможно было лгать…»
«…В углу стояла железная кровать, ширма, в комнате было полно старух — все в чёрном, как полагается в Грузии. На кровати сидела старая женщина. Нас подвели к ней, она порывисто нас всех обнимала худыми, узловатыми руками, целовала и говорила что-то по-грузински… Понимал один Яша, и отвечал ей, — а мы стояли молча.
Мы скоро ушли и больше не ходили во «дворец», — и я всё удивлялась, почему бабушка так плохо живёт? Такую страшную чёрную железную кровать я видела вообще впервые в жизни.
У бабушки были свои принципы, — принципы религиозного человека, прожившего строгую, тяжёлую, честную и достойную жизнь. Её твёрдость, упрямство, ее строгость к себе, её пуританская мораль, её суровый мужественный характер, — всё это перешло к отцу».
